Любой другой понял бы утонченный ответ Арделизы, позволившей себя любить, но Самилькар был слишком неповоротлив умом. Такие тонкости оборачивались с ним потерей времени. «Как, сударыня, — сказал он, — я столь мало вами уважаем, что вы не окажете мне чести что-нибудь приказать?» — «Ну что же, — сказала она, — удовлетворит ли вас, если я прикажу вам более меня не любить?» — «Нет, сударыня», — оборвал он ее. «Чего же вы хотите?» — «Любить вас всю жизнь и добиться того, чтобы вы меня любили». — «Что же, — ответила Арделиза, — любите меня, сколько вздумается, и надейтесь». Для другого, более торопливого поклонника этого было бы довольно, чтобы тут же добиться желаемого. Но что бы Арделиза ни предпринимала, он протомил ее еще два месяца, а когда наконец сдался, то заслуга принадлежала ей.
Эта новая связь не заставила ее порвать с Ороондатом. Конечно, свежий возлюбленный всегда бывал более любим, но не настолько, чтобы прогнать Ороондата, бывшего для нее вторым мужем. Незадолго до того, как Кастийант порвал с Арделизой, в нее влюбился шевалье д’Эгремон;
[156] а поскольку фигура это весьма необычная, здесь будет кстати его описать.
У шевалье были смеющиеся глаза, точеный нос, красивый рот и ямочка на подбородке, придававшая приятность всему лицу; его облик отличался некоей утонченностью, ладностью, когда бы не сгорбленная спина, и тонким и галантным умом, хотя выражение лица и интонации нередко придавали значимость тому, что он говорил и что в устах другого не прозвучало бы. Один из признаков этого — писал он из рук вон плохо, а ведь писал он так же, как говорил. Нет нужды повторять, соперник всегда стеснителен, но шевалье в этом качестве был столь неудобен, что даме лучше было иметь на руках четырех кавалеров сразу, нежели его одного. Он был расточительно щедр, а потому ни его возлюбленная, ни соперники не могли рассчитывать на верность собственных слуг. В остальном — милейший человек на свете.
Он уже двенадцать лет любил Фезик, женщину столь же необычную, как и он сам, чьи достоинства были так же исключительны, как его недобрые качества. Но из этих двенадцати лет пять она провела в изгнании, будучи приближенной принцессы Леоноры, дочери Горнана Галльского, к которой судьба была неблагосклонна из-за ее добродетели и великой отваги, не позволявшей снизойти до низостей двора;
[157] во время их отсутствия шевалье не слишком упражнялся в постоянстве, и сколь ни была мила Фезик, его неверности заслуживают некоторого оправдания, ибо она никогда не дарила ему своей благосклонности.
Меж тем он умел возбудить ревность, в том числе графа де Вореля.
[158] Однажды Ворель упрекал графиню Фезик в любви к шевалье; она ему отвечала, что он сошел с ума, если полагает ее способной полюбить величайшего плута на свете. «Что за нелепый резон, сударыня, вы приводите в свое оправдание! — возразил Ворель. — Как будто я не знаю, что по части плутовства вы ему дадите фору, и все же не могу перестать вас любить». Хотя шевалье влюблялся везде, где можно, тем не менее его наибольшей слабостью была Фезик, и стоило ему начать ее видеть немного чаще обычного, он забывал все прочие обещания и возвращался к ней.
И он был прав, ибо Фезик была восхитительна: карие блестящие глаза, точеный нос, приятный рот прекрасного оттенка; белый, ровный цвет чуть удлиненного лица — из всех женщин на свете лишь ее мог украсить острый подбородок. Волосы пепельного цвета; наряды всегда приличны и галантны, но главным украшением служила ее манера держаться, а не богатство одеяний. Ее ум отличался живостью и естественностью. Описать ее нрав невозможно, ибо помимо свойственной ее полу скромности она была способна перенять любой нрав. Обычно, размышляя над тем, что надо сделать, в конце рассуждаешь лучше, чем в начале. У Фезик все наоборот: ее размышления шли во вред поступкам. Не знаю, уверенность ли в собственных достоинствах побуждала ее не заботиться о поклонниках, но она никогда не давала себе труда их завоевывать. По правде говоря, если кто-нибудь появлялся сам по себе, то у нее не хватало ни твердости, чтобы от него избавиться, ни мягкости, чтобы его удержать. Он мог уйти или остаться, и то и другое на свой страх и риск.
Итак, как я сказал, шевалье не видел ее уже пять лет и, чтобы не терять зря времени, в ее отсутствие обзавелся множеством предметов поклонения, среди которых была герцогиня де Виктори, а три дня спустя — Лариса.
[159] По этому поводу Проспер написал шевалье сонет:
[160]
Как! Вы утешились, хоть громовым ударом
Был поражен предмет, что вам казался мил!
Любовник истинный и с неподдельным жаром
Себя бы с ним в одной могиле схоронил.
Как! Это сердце новый пламень охватил!
Такой неверности прощенья нет недаром:
Несчастный, что еще вчера белугой выл,
Галантен ныне и напудрен, как пред балом!
О, недостойный пыл, он отзовется вам:
Кто изменил любви, найдет измену сам,
Уже вас манит та, которой нету краше.
Я знаю хорошо, кому несете вздох.
Я сам ее люблю. И утешенье ваше
Сегодня моего отчаянья залог.
Некоторое время спустя после начала этой истории Фезик вернулась в Париж, и шевалье, которого подле Ларисы не удерживало ни малейшее проявление благосклонности, оставил ее и вернулся к Фезик. Но не в его натуре было долго пребывать в одном и том же состоянии, он заскучал и принялся ухаживать за Арделизой в то же время, что и Самилькар. И хотя добиться женской благосклонности у него было еще меньше шансов, чем у Самилькара, он был даже менее настойчив. Напротив, пока он мог шутить, пускать слухи, что влюблен, находить достаточно легковерных людей, которые, принимая все за чистую монету, потакали бы его тщеславию, а также чинить неприятности сопернику и затмевать его нарядом, он не слишком рвался добиться того, к чему все стремятся. Ему было тем более трудно склонить к себе даму, ибо он никогда не говорил всерьез и ей следовало обладать самым лестным о себе мнением, чтобы поверить, что он действительно в нее влюблен.
