Такое внимание к подробностям маршрута можно объяснить характерным для XVII в. стремлением к систематизации знаний об окружающем мире. Хотя эту эпоху трудно заподозрить в любви к путешествиям — как отмечал Поль Азар, по сравнению с предшествующим столетием современники Людовика XIV вели удивительно оседлый образ жизни,
[211] — процесс освоения только что открытых или давно известных пространств требовал создания их вербальных эквивалентов. Собственно говоря, описание новых земель давало возможность освоить их ментально. Не случайно в это время начинают появляться первые путеводители, а правительственные структуры уделяют повышенное внимание картографии.
[212] Систематизация внешнего пространства легко переходила в упорядочивание внутреннего. Когда королева Марго приступила к описанию своей жизни, то она использовала картографическую метафору:
Подобно тому как географы в описании земель, дойдя до последней точки своих знаний, говорят: «Дальше нет ничего, кроме песчаных пустынь, необитаемых земель и несудоходных морей», так и я могу сказать, что от этого момента [эпохи короля Генриха II] у меня остались лишь смутные воспоминания о раннем детстве.
[213]
В этом смысле ее «Мемуары» были романом о жизненном путешествии — о том, как от песчаных пустынь бессознательного состояния (детство для нее, как и для ее современников, было животной или растительной фазой человеческого существования) она дошла до ясного самосознания.
Пример мемуаров Маргариты де Валуа напоминает еще об одном источнике аллегорической картографии XVII столетия. Это традиция духовных паломничеств, которая в рамках католической культуры продолжала сохранять актуальный и вполне буквальный характер посещения святынь, а в протестантской дала новый всплеск аллегоризма, главным примером которого стал «Путь паломника» (1678) Бэньяна. Вряд ли следует считать простым совпадением то, что, когда госпожа де Скюдери рассуждала о расстоянии, отделяющем Дружескую Близость от Нежности, ей вспоминались башни Шартрского собора, одной из французских святынь, которые она видела, возвращаясь в столицу из провинции. Или то, что идея аллегорической «материализации» принадлежала протестанту Пелиссону, который одной репликой сумел превратить выстраиваемую госпожой де Скюдери иерархию дружеских отношений в своеобразный маршрут духовного совершенствования.
Еще один фактор, безусловно повлиявший на конкретное оформление «Карты страны Нежности», связан с особенностью салонной культуры, а именно со свойственной ей любовью к розыгрышам, загадкам, разнообразным играм. В отличие от двора, где много и азартно играли в карты, в салонах старались избегать такого рода развлечений, предпочитая им настольные игры. Как и в наше время, последние предполагали наличие игрового поля, по которому передвигались игроки, определяя количество ходов броском костей и исполняя задания, диктовавшиеся их попаданием на ту или иную позицию. По всей видимости, в своем окончательном варианте «Карта страны Нежности» не исключала возможности аналогичного использования. Все, что сообщает «Газета страны Нежности» о перемещениях игроков, укладывается в схему настольной игры, когда одному участнику удается перепрыгнуть сразу через несколько пунктов, а другому из-за неудачного броска костей приходится оставаться на месте. Исследователи считают, что, скорее всего, игроки разбивались на пары и задачей игры было не просто добраться до одного из конечных пунктов, но добраться туда одновременно с партнером. Если этого не происходило, то оба были вынуждены снова вернуться на исходную позицию.
[214]
«Карта страны Нежности» является характерным примером уже обсуждавшегося отсутствия четких границ между «словесностью» и «частной публичностью» салонного существования. Она возникает из салонной забавы, придуманной «Сафо» и «Акантом», дает толчок к созданию целого ряда прозаических и поэтических текстов (в частности, «Газеты страны Нежности»), затем госпожа де Скюдери делает ее частью романного повествования. В опубликованном виде «Карта страны Нежности» начинает обратный путь, повторно расходясь по салонам, где ее снова могли использовать в качестве настольной игры.
Мадлен де Скюдери, Поль Пелиссон и другие
Субботние хроники
(1653–1654)
В 1653 г. в жизни Мадлен де Скюдери произошло несколько значимых событий. Во время поездки в загородный дом своей подруги, госпожи Арагонне («Филоксены»), она свела знакомство с Полем Пелиссоном (1624–1693), только что закончившим работу над «Историей Французской академии» (1653). Появление нового персонажа в окружении сестры не обрадовало Жоржа де Скюдери, считавшего, что автор «Истории» отозвался о нем недостаточно хвалебно (собственно говоря, Пелиссон лишь заметил, что из так называемого спора о «Сиде» победителем вышел Корнель). Обида Жоржа не позволяла Мадлен принимать провинившегося историка у себя, но они виделись в доме ее подруги, госпожи Боке («Ажеласт»). Впрочем, это препятствие вскоре исчезло, поскольку по завершении Фронды Жорж де Скюдери, слишком гласно поддерживавший интересы клана Конде — Лонгвилей, почел за лучшее на время покинуть Париж. Мадлен с ним не поехала, тем самым начав новый жизненный этап, ознаменованный большей степенью творческой и личной самостоятельности. Ее «Субботы», на которые собирались соседские дамы и молодые магистраты, постепенно приобрели известность за пределами квартала Маре. Когда к кружку присоединился автор «Истории Французской академии», то у его участников вполне естественно возникла идея сделать «Аканта» летописцем субботних собраний. Как и подобает историку, он должен был отбирать и комментировать документы, имевшие непосредственное к ним отношение.
Коллекционирование — одно из увлечений эпохи.
[215] Оно могло принимать разные формы: кардинал Мазарини коллекционировал книги (во время Фронды его библиотека была разграблена, но потом восстановлена) и произведения искусства (после его смерти они перешли к супругу его племянницы, Гортензии Манчини, который собственноручно разбил все обнаженные статуи, считая их непристойными). Мадмуазель собирала портреты предков. Ученые — редкости и диковинки, начиная от античных монет и медалей вплоть до чучел экзотических животных. Впрочем, в последнем случае коллекционирование приобретало практический уклон, не просто удовлетворяя вкус к необычному, но служа основой для научных изысканий. Безусловно прагматический смысл имело собирание архивов. Если в более ранние эпохи им занимались знатные семьи, заинтересованные в сохранении документальных подтверждений своих прерогатив, то в XVII столетии оно попало в поле зрения государства. Кардинал де Ришелье, а затем Кольбер следили за тем, чтобы важнейшие собрания документов оставались во владении государственных институтов (а не переходили к потомкам того или иного министра, считавшего их своей личной собственностью). Эта тенденция способствовала развитию так называемой «антикварной» истории, ориентированной на собирание и обработку документов, относящихся к национальному прошлому (и тем отличавшейся от различных видов нарративной истории, где на первом плане было повествование, а не свидетельства). Для таких людей, как Поль Пелиссон, Валантен Конрар, Жедеон Таллеман де Рео, и ряда других, собирание документов было способом утверждения групповой (внеинституциональной) идентичности. Конрар коллекционировал тексты, ходившие по рукам в рукописном виде. Таллеман де Рео помимо этого записывал анекдоты и сплетни, а также песенки, которые распевали парижане: многие из них были сочинены на злобу дня и служили своеобразным средством массовой информации. Поль Пелиссон вел «Субботние хроники», отбирая для них наиболее примечательные письма и литературные опусы, которыми обменивались члены кружка.
