За четыре дня до этого при дворе была представлена трагедия Расина «Береника» (в первый раз пьеса была сыграна 21 ноября в Бургундском отеле, но Людовик увидел ее лишь 14 декабря). И современники, и историки согласны, что эта пьеса содержала прямые аллюзии на события из жизни короля (по всей видимости, на его юношескую любовь к Марии Манчини). Однако, как представляется, не столь существенно, кто именно был прототипом Береники; важно то, что в Тите Людовик мог узнать себя. 18 декабря его объяснение с кузиной проходило совершенно в духе «Береники»:
Слабею, несмотря на все мои старанья, —
Будь сильной, помоги мне удержать рыданья.
А если с горем мы не сможем совладать,
Высокий наш удел нам так велел страдать,
Чтоб весь увидел свет, сказала вся столица:
«Они и слезы льют, как цезарь и царица» (III, 5).
[254]
Трудно сказать, объяснялось ли это тем, что Людовик действительно подражал расиновскому Титу, или Расин в образе своего героя точно запечатлел свойственное королю сочетание чувствительности и способности все время видеть себя со стороны, или же самой Мадмуазель эта сцена запомнилась как бы сквозь призму пьесы, но сходство, безусловно, ощущается. Проблема в том, что Мадмуазель всю жизнь предпочитала Корнеля.
Это своеобразное столкновение корнелевской и расиновской эстетики возвращает нас к проблеме побудительных причин, определявших поведение Мадмуазель и графа де Лозе-на. Показательно, что процитированный выше фрагмент из ее «Мемуаров» — чуть ли не единственное место, где она прямо говорит о своей любви к Лозену. В основном же она пишет о безотчетной склонности, о желании иметь рядом человека, на преданность которого можно было бы положиться. Слово «любовь» появляется лишь в самые эмоциональные моменты, к которым, конечно, относится и сцена объяснения с королем. С точки зрения повествовательной техники существенно, что Мадмуазель предпочитает цитировать свои признания в любви в форме прямой речи, тогда как все прочие оттенки переживаний описываются в обычном режиме рассказа от первого лица. Эти моменты прямой речи напоминают драматические вкрапления, когда Мадмуазель переключается от созерцания своего внутреннего мира на то, какой она предстает в глазах внешнего. Стороннему наблюдателю и адресованы реплики, лишенные смысловой неопределенности внутреннего монолога: «…люблю, люблю страстно и искренне».
Но внешние наблюдатели как раз были склонны сомневаться в искренности чувств Мадмуазель. Одни считали, что этот брак — тактический ход с ее стороны. Граф де Лозен был в фаворе, ему прочили блестящую карьеру, и Мадмуазель решила им воспользоваться, чтобы еще больше приблизиться к королю. Другие видели в ее поступке нелепую причуду старой девы, никогда не отличавшейся чувством меры. Третьи, как госпожа де Севинье, считали обсуждение чувств иррелевантным, поскольку суть дела составляли не они, а само решение выйти замуж. При этом мало кто сомневался, что графом де Лозеном двигало желание возвыситься. Не потому, что он был честолюбивее прочих придворных: для современников причудливый характер этого персонажа во многом оставался загадкой. Вот как описывал его Сен-Симон, хорошо знавший Лозена в последние годы жизни (как уже говорилось, они были женаты на сестрах):
Герцог де Лозен был невысок, белобрыс, для своего роста хорошо сложен, с лицом высокомерным, умным, внушающим почтение, однако лишенным приятности, о чем я слышал от людей его времени; был он крайне тщеславен, непостоянен, полон прихотей, всем завидовал, стремился всегда добиться своего, ничем никогда не был доволен, был крайне необразован, имел ум, не отшлифованный знаниями и изящными искусствами, характером обладал мрачным и грубым; имея крайне благородные манеры, был зол и коварен от природы, а еще более от завистливости и тщеславия, но при всем том бывал верным другом, когда хотел, что случалось редко, и добрым родственником; был скор на вражду, даже из-за пустяков, безжалостен к чужим недостаткам, любил выискивать их и ставить людей в смешное положение; исключительно храбрый и опасно дерзкий, он как придворный был наглым, язвительным и низкопоклонным, доходя в этом до лакейства, не стеснялся для достижения своих целей ни искательства, ни козней, ни интриг, ни подлостей, но при том был опасен для министров, при Дворе всех остерегался, был жесток, и его остроумие никого не щадило.
[255]
А вот обобщенный (и гораздо более ранний) портрет Лозена, выполненный Лабрюйером:
Стратон родился сразу под двумя звездами — счастливой и несчастливой. Жизнь его — настоящий роман; хотя нет — ей не хватает правдоподобия; в ней не было приключений, а были только приятные или дурные сны. Впрочем, что я говорю! Жизнь, которую он прожил, никому не может и присниться. Никто не взял от судьбы больше, чем он; ему были знакомы и крайности, и золотая середина; он блистал, претерпевал страдания, вел обыденную жизнь и познал все без исключения… И в милости, и в опале он сохранял облик и дух подлинного придворного, являя зрителям больше хорошего и больше плохого, чем, возможно, было в нем на самом деле. Обворожительный, любезный, неподражаемый, замечательный, неустрашимый, — каких только слов не говорили ему в похвалу; каких только бранных эпитетов не находили потом, чтобы его унизить! Это неясный, противоречивый и непонятный характер, это загадка, и притом почти неразрешимая.
[256]
Но даже при отсутствии ключа к характеру графа де Лозена современники были уверены в мотивах его поступков. Брак с Мадмуазель представлял такую возможность возвышения, что отказаться от нее не смог бы никто, вне зависимости от личных качеств. В этом смысле Лозен вызывал не меньше, если не больше сочувствия (или злорадства): его жизненный проигрыш был столь велик, что у него не было ни малейшего шанса отыграться (хотя, по рассказам Сен-Симона, он был отличным игроком). Не случайно, что после публичного расторжения брачного договора он, по-видимому, не мог сдержать приступов гнева. То ли они, то ли его тайный брак с Мадмуазель (судя по ее дальнейшим поступкам, они все-таки обвенчались) стали причиной его ареста в 1671 г. Он был препровожден в крепость Пиньероль, где оказался соседом бывшего суперинтенданта Никола Фуке, находившегося там с 1664 г. Лишь в 1681 г. Мадмуазель смогла добиться его освобождения, отдав свое состояние незаконнорожденным детям Людовика.
Публикуемые ниже тексты различны по жанру и времени написания. Письма госпожи де Севинье и дневниковые записи д’Ормессона позволяют проследить последовательность событий по мере того, как они становились известны довольно широким парижским кругам. «Попугай, или Любовные похождения Мадмуазель» — попытка неизвестного автора представить себе, как должны были складываться отношения графа и герцогини, пополнить известные факты психологически достоверными подробностями. Что касается «Мемуаров» мадмуазель де Монпансье, то они дают возможность взглянуть на ситуацию изнутри, встав на точку зрения главной героини этих драматических событий.
