В воскресенье у королевы я болтала с госпожой де Ножан; я с ней говорила часто и держала речи о вещах, связанных с ее братом, так что она не могла не догадываться о моих намерениях. Я ей много раз твердила, что у меня на уме одно дело, доставляющее мне немало беспокойства; что я недовольна своим положением и хочу его поменять. В тот день я сказала: «Вы будете удивлены, вскоре увидев меня замужем! Завтра я хочу испросить у короля дозволения, и все будет кончено в двадцать четыре часа». Она слушала меня с большим вниманием; я сказала: «Вы, наверно, гадаете, за кого я выйду; буду рада, если вы догадаетесь». Она мне сказала: «Без сомнения, за господина де Лонгвиля?» Я ответила: «Нет, за человека знатного и бесконечно достойного, который мне давно по сердцу. Я хотела дать ему понять мои намерения; он о них догадался, но из почтительности не решается о том сказать». Я ей сказала: «Посмотрите на тех, кто здесь есть, и поочередно назовите их; я вам скажу „да“, когда вы его назовете». Она так и сделала и перечислила мне всю знать, которая была при дворе, я же все время твердила «нет»; так продолжалось час, затем я внезапно сказала: «Вы теряете время, он в Париже и должен возвратиться нынче вечером». Сказав это, я на секунду спустилась в свои комнаты, где был господин де Лонгвиль, который очень хотел со мной поговорить. С тех пор как пошел слух, что я должна за него выйти, он усердно за мной ухаживал. Мне сказали, что королева выходит; он проводил меня до карет; я спешила, чтобы не заставлять королеву ждать. Граф д’Эйен сказал мне: «Мадам при смерти! Король приказал мне найти господина Вало
[312] и спешно доставить его в Сен-Клу». Когда я поднялась в карету, королева молвила: «Мадам кончается и, что самое неприятное, считает себя отравленной». Я вскрикнула от удивления и сказала: «Какой ужас! Этот слух приводит меня в отчаяние!» И не думая, что говорю (род наш отличается добротой), я спросила, как это случилось. Она ответила, что Мадам была в салоне Сен-Клу в самом добром здравии; она попросила цикориевой воды, аптекарь принес, она выпила стакан и принялась кричать, что у нее в желудке огонь; она кричала не переставая, поэтому оповестили короля и послали за господином Вало. Королева принялась ее жалеть, немного поговорила о ее горестях, причиной которых был Месье, и о том, что она была вся в слезах, когда в последний раз уезжала [из Сен-Жермена], словно предвидя свою болезнь. Тут вернулся дворянин, которого королева послала в Сен-Клу; Мадам через него передала, что умирает и что если королева хочет застать ее живой, то она смиренно просит приехать поскорей; если помедлить, то она уже будет мертва. Мы были в аллее у канала, поэтому сели в карету и отправились к королю, который в то время обедал, ибо принимал воды. Маршал де Бельфон
[313] сказал королеве, что ей лучше не ездить; она была в нерешительности, я попросила у нее разрешения немедленно туда отправиться. Она заупрямилась, но тут вошел король и сказал: «Если вы хотите ехать, то вот моя карета». С нами села еще графиня де Суассон.
[314] На половине дороге мы встретили господина Вало; он сказал королю, что это колика и что болезнь не будет ни долгой, ни опасной. Когда мы приехали в Сен-Клу, то не нашли ни одного человека, который казался бы расстроенным; Месье выглядел сильно удивленным. Мы застали ее на небольшом ложе, устроенном в алькове, с растрепанными волосами, ибо страдания не давали перерыва, чтобы причесать ее на ночь, в распущенной на шее и на руках рубашке, с бледностью на лице и заострившимся носом, она была похожа на мертвеца. Она сказала: «Вы видите, в каком я состоянии». Мы заплакали. Тут прибыли госпожа де Монтеспан и де Лавальер. Она делала ужасные усилия, дабы вызвать рвоту. Месье говорил: «Мадам, постарайтесь, чтобы вас вырвало, иначе желчь вас задушит». С болью видела она всеобщее спокойствие, хотя ее состояние должно было вызывать живое сочувствие. Несколько минут она о чем-то тихо говорила с королем. Я подошла к ней и взяла за руку; она сжала мою и сказала: «Вы теряете доброго друга, который начал вас крепко любить и узнавать». Ответом ей были мои слезы. Она просила рвотного; врачи сказали, что не нужно, ибо такого рода колики порой длятся девять-десять часов, но никогда не более двадцати четырех. Король пытался добиться от них толку, но они не знали, что ему отвечать. Он им сказал: «Никогда еще женщину не оставляли умирать так, не пытаясь оказать ей никакой помощи». Они переглянулись и не вымолвили ни слова. Вокруг в комнате люди болтали, приходили и уходили, смеялись, как будто Мадам не была в таком состоянии. Я отошла в угол побеседовать с госпожой д’Эпернон, которая была тронута этим зрелищем. Я ей сказала, что меня удивляет, почему с Мадам не говорят о Боге, и что всем нам, находящимся здесь, должно быть стыдно. Она ответила, что та пожелала исповедоваться, пришел кюре Сен-Клу — человек, которого она совсем не знала, и она исповедовалась за минуту. Подошел Месье, я ему сказала: «Надо подумать о том, что Мадам может умереть, с ней надо говорить о Боге». Он мне ответил, что я права, но что ее исповедник — капуцин, годящийся лишь на то, чтобы сопровождать ее в карете, чтобы публика видела, что у нее есть исповедник; и что для того, чтобы говорить ей о Боге, нужен кто-то другой. «Кого бы найти, кого потом было бы не стыдно упомянуть в газете, как человека, бывшего рядом с Мадам?» Я ему ответила, что в такое время самым нестыдным исповедником должен быть человек достойный и сведущий. Он сказал: «Есть: аббат Боссюэ, получивший епископство Кондомское. Мадам порой беседовала с ним, так что решено». Он отправился предложить его королю, который отвечал, что надо было позаботиться обо всем раньше и что ей следовало уже быть соборованной. Месье сказал: «Я жду, когда вы уедете, ибо если это будет в вашем присутствии, то придется сопровождать Господа Нашего до храма, а это очень неблизко». Мадам переложили на кровать; король обнял ее и попрощался. Она сказала очень нежные слова ему и королеве. Я была у изножия ее постели вся в слезах и не имела сил к ней подойти. Мы вернулись в Версаль, и королева отужинала. Господин де Лозен прибыл, когда вставали из-за стола; я подошла к нему и сказала: «Вот несчастное происшествие, из-за которого я в замешательстве». Он ответил: «Я в этом уверен и полагаю, что оно разрушит все ваши планы». Я отвечала, что их осуществление может быть отложено, но что бы ни случилось, своих намерений я не изменю. Я пошла спать; королева сказала мне, что завтра поедет в Париж, а по дороге мы повидаем Мадам. Но та скончалась в три часа, о чем королю сообщили в шесть; он решил отказаться от вод и принять лекарство. Мне пришли сказать о смерти Мадам, которая была для меня чувствительным горем; я не спала всю ночь, размышляя, что если она умрет и Месье решит на мне жениться, то это окажется для меня большим затруднением, но что бы ни случилось, я не переменю принятого решения; для разрыва с Месье потребуется некоторое время, а затем придется еще подождать, перед тем как объявить о моих намерениях: когда я представляла, как долго это будет тянуться, то чувствовала отчаяние. Я была в этой неопределенности, когда мне сообщили о кончине Мадам; это удвоило мою боль, и, взволнованная, я отправилась к королеве, которая мне сказала: «Я иду на мессу к королю». Мы нашли его в халате; он сказал: «Я не решаюсь показаться перед кузиной». Я сказала: «Господину и двоюродному брату не стоит так церемониться». Он оплакивал Мадам. После мессы он говорил со мной о смерти; затем подошел к окну принять лекарство и сказал мне: «Смотрите, я разделался со всеми церемониями, которые вы устраиваете, когда вам нужно принять лекарство». Монсеньор Кондомский приехал известить королеву, как умерла Мадам. Он нам рассказал, что Господь послал ей не одну благодать и умерла она с самыми христианскими чувствами, что его совсем не удивило, ибо с некоторых пор она беседовала с ним о спасении и даже приказала ему приходить к ней беседовать об этом в те часы, когда у нее никого не было; что она хотела изведать глубины своей религии, которые до тех пор оставались ей неизвестны, и так она хотела начать дело спасения; что он нашел ее в хорошем расположении мыслей, что она ему сказала: «Я слишком поздно задумалась о спасении», — и что у него есть все основания быть довольным тем чувством раскаяния, с которым она скончалась.
