Поэтому 15 сентября 1938 года «Политбюро приняло решение (П64/22) отменить «альбомный порядок» осуждения и создать в каждом регионе специально для вынесения приговоров по «нацконтингентам» (то есть по всем нерассмотренным «альбомам») Особые тройки. Персональный состав троек не требовал утверждения Политбюро, и в этом было их существенное отличие от троек, созданных более года назад для осуждения арестованных по приказу 00447… Теперь в тройки входили исключительно по должности, и только первые лица: местный партийный руководитель, прокурор, начальник НКВД — УНКВД. Решения троек не требовали утверждения в Москве и приводились в исполнение немедленно». Особые тройки должны были действовать до 15 ноября (что и было выполнено). За два неполных месяца Особые тройки рассмотрели дела — по всем «национальным линиям» — почти на 108 тысяч человек, из которых освободили — 137 человек» (!).
При объяснении причин национальных операций авторы опираются на концепцию Хлевнюка. Вслед за автором «Политбюро. Механизмы политической власти» они считают, что «в общей системе репрессий 1937–1938 гг. национальные операции занимают особое место. Они теснее других связаны со сталинским ощущением надвигающейся войны, с его страхом перед «пятой колонной», с его представлениями о «враждебном окружении», под которым, кроме «страны главного противника» — Германии, подразумевались в первую очередь страны, граничащие с СССР. Граница СССР, по мысли Сталина, — это сплошная линия фронта, а все, так или иначе перебравшиеся «с той стороны» (независимо от предъявленных мотивов, способа и времени появления в СССР), — реальные или потенциальные враги. Их классовая принадлежность или политическое прошлое не имеют никакого значения — они должны рассматриваться не как «братья по классу», спасающиеся от «гнета буржуазных правительств», или соратники по революционной борьбе (таково было официальное отношение к основной массе перебежчиков и политэмигрантов в 1920-х — начале 1930-х гг.), а исключительно как представители (и, стало быть, агенты) враждебных государств. Эти государства, мечтающие уничтожить или ослабить СССР, ведут против Советского Союза непрерывную подрывную работу (не могут не вести — такова, по убеждению Сталина, логика взаимоотношений между государствами, особенно между государствами-соседями), то есть фактически находятся по отношению к нему в состоянии необъявленной (до времени) войны. Соответственно и с агентами их следует поступать по нормам войны».
Оценивая исследования Хлевнюка, Петрова, Рочинского, сразу надо сказать, что они имеют ряд достоинств. Хлевнюк всерьез работает с официальной версией событий, что встречается нечасто. Историки часто склонны отметать все официальные объяснения как заведомую ложь и демагогию, в то время как в официальной версии должны быть элементы истины, иначе она неэффективна. Кроме того, анализируемый им архивный материал о взаимоотношениях Сталина и Ежова, Сталина и Орджоникидзе и др. значительно расширяет наше знание.
Огромное значение имеет и детальное описание массовых операций, проведенное Н. Петровым, М. Янсеном, А. Рогинским, Н. Охотиным, Р. Биннером и М. Юнге. Наконец, Хлевнюк правильно считает, что чистка имела и социальный аспект — уничтожение руководителей, «погрязших в бюрократизме и самоуспокоенности» [104, с. 231]. В частности, он указывает на то, что в «разгар репрессий, 3 февраля 1938 года Политбюро утвердило… постановление, ограничившее размеры дач ответственных работников «ввиду того, что… ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи — дворцы в 15–20 комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение» [104, с. 234].
Однако эта концепция имеет ряд слабых сторон. Главной ошибкой представляется попытка найти общие причины репрессий 1937–1938 гг. Исследователи, безусловно, знают, что целевые группы репрессий различны — это и уголовники, и крестьянство, и духовенство, и интеллигенция, и офицеры РККА и НКВД, и члены ЦК ВКП(б). Однако понимание этого заставляет предположить, что, возможно, это следствие разных политических решений. Репрессии рассматриваются как единый процесс, который имеет главного политического демиурга — Сталина.
Попытка увидеть в «большом терроре» борьбу с «пятой колонной» ставит вопрос о том, кто стоял за этой политикой. Ведь курс на чистку находился в противоречии с «политикой умиротворения» (1934–1935 гг.), которую проводило Политбюро под руководством Сталина до этого. Хлевнюк ставит вопрос: «Кто именно из высших руководителей партии был инициатором такого поворота политического курса, в какой мере применительно к данному этапу правомерны предположения о наличии «радикальной» группировки в Политбюро, оказывающей давление на Сталина?» [104, с. 198]. После крайне интересного исследования позиции Ежова Хлевнюк приходит к выводу, что тот был только исполнителем сталинской воли. Как уже говорилось, Н. Петров, М. Янсен поддерживают его в этом.
Доказывает Хлевнюк свою версию анализом черновика ежовского донесения Сталину с рассказом о результатах расследования обстоятельств самоубийства Томского. В частности, Ежов пишет: «Сейчас, мне кажется, надо приступить и к кое-каким выводам из всего этого дела для перестройки работы самого Наркомвнудела. Это тем более необходимо, что в среде руководящей верхушки чекистов все больше и больше зреют настроения самодовольства, успокоенности и бахвальства… Трудно даже поверить, что люди не поняли, что, в конечном счете, это не заслуги ЧК, что через 5 лет после организации крупного заговора, о котором знали сотни людей, ЧК докопался до истины». Практически речь идет о «черновике» текста знаменитой сталинской телеграммы. Исследователь считает, что «Ежов делал заявку на смену руководства НКВД. Скорее всего, он хорошо знал настроения Сталина в этом отношении и подыгрывал им. Тезис об опоздании НКВД с разоблачением заговора (тезис скорее сталинский, чем ежовский) через месяц появится в телеграмме Сталина с требованием сместить Ягоду [104, с. 205].
На первый взгляд складывается впечатление, что мысль о том, что «ОГПУ опоздало на несколько лет», подсказал Сталину Ежов. Однако, по мнению Хлевнюка, только на первый взгляд. Дело в том, что в этом же письме Ежов сомневается, «что правые заключили прямой организационный блок с троцкистами и зиновьевцами. Троцкисты и зиновьевцы политически настолько были дискредитированы, что правые должны были бояться такого блока с ними… Правые имели свою организацию, стояли на почве террора, знали о деятельности троцкистско-зиновьевского блока, но выжидали, желая воспользоваться результатами террора троцкистов в своих интересах».
Как известно, именно обвинение в организационном единстве троцкистов и «правых» будет основой процесса 1938 года, но вроде бы Ежов в нем сомневается. Кроме того, Ежов сомневается в необходимости процесса над Пятаковым, Радеком и Сокольниковым: «новый процесс затевать вряд ли целесообразно». Однако этот процесс состоялся, и уже через несколько месяцев — в начале 1937 года. Получается, что основной замысел принадлежал не Ежову, а самому Сталину.
Хлевнюк убежден, что «не Ежову принадлежали основные сценарии организации террора». Само по себе это отчасти и правильно. Вместе с тем другие исследования показали, что авторство главной сталинской идеи 1937 года о «правой угрозе» принадлежало именно Кагановичу и Ежову [74, с. 68–69].
