Именно на этот период приходится еще один рассказ Мироновой, описывающий страх, овладевший «северокавказцами».
«Страх, и не такой, как в Новосибирске, а удесятеренный против того, теперь отравил нашу жизнь. Как-то, возвращаясь домой (уже в Доме правительства. — Л.Н.), Миронов вошел в лифт вместе со Шверником, и вдруг туда же вскочил незнакомый человек в белых бурках. И Миронов, и Шверник застыли… Что они пережили за ту минуту, пока лифт поднимался! Кому из них предъявить ордер на арест едет этот явный работник НКВД? На седьмой этаж к Миронову или на восьмой к Швернику?
Он сошел на шестом этаже, и только тогда они ощутили, что еще живы. Но лишь понимающе встретились глазами, не улыбнувшись друг другу. В такой ситуации тогда не улыбались» [40, с. 122].
«Миронов не обольщался. Он говорил мне: «Если меня арестуют, я застрелюсь».
Однажды ночью он вдруг вскочил с постели, выбежал в прихожую и быстро задвинул палкой дверь грузового лифта, который подавался прямо в квартиру, затем навесил на входную дверь цепочку, но этим не ограничился. Как невменяемый, схватил комод, притащил его и придвинул к дверям лифта.
— Сережа, — зашептала я, — зачем ты?
— Я не хочу, не хочу, чтобы они пришли оттуда и застали нас врасплох! — воскликнул он.
Я тотчас поняла: он хотел, чтобы был стук или чтобы грохот комода или треск переломанной палки разбудили его, чтобы не ворвались… к спящему.
— Мне надо знать, надо… когда они придут!
И я опять поняла: чтобы успеть застрелиться.
— Ты что, Сережа?!
И вдруг он истерически разрыдался, закричал в отчаянии:
— Они и жен берут! И жен берут!
Я никогда еще не видела, чтобы Сережа плакал. Я ушам, глазам своим не поверила…» [40, с. 123].
В январе 1939 года арестованные чекисты начали давать показания на Ежова и Фриновского. Первым дал показания Берман, за ним — Миронов. Тогда-то он и рассказал, что «северокавказцы» верили, что Ежов заменит Сталина.
Вскоре после ареста — в конце апреля 1939 года Ежов и Фриновский дали показания о том, что они участники заговора против Сталина. Но о чем говорят их показания? О том, что от них требовало следствие, или правду? Евдокимов, наоборот, держался до мая 1939 года и дал признательные показания только после очной ставки с Ежовым и Фриновским: «Показания с признанием своей вины я начал давать после очных ставок с Ежовым и Фриновским и после особого на меня воздействия. Я назвал на предварительном следствии около 124 участников заговора, но это ложь и в этой лжи я признаю себя виновным. К правым я никогда не принадлежал и не принадлежу, о чем я твердил на предварительном следствии около 5 месяцев.
После того, как на меня начали давать показания Ежов и Фриновский, я не вытерпел и начал лгать. Получается странно, ЕЖОВ перед моим арестом позвонил мне из СНК и сказал, что меня арестовывает. Теперь же он дает на меня показания, что был со мною связан по а/с деятельности. Значит, он был двурушником по отношению ко мне. Это обстоятельство меня удивило, и я, будучи морально подавлен, начал лгать на себя…» [50, с. 215].
На первый взгляд, не очень понятно, что вызвало «моральную подавленность» Евдокимова. «Был двурушником по отношению ко мне»… Можно предполагать, что, когда Ежов звонил Евдокимову в наркомвод и предупреждал об аресте, то, видимо, просил молчать, держаться и показаний на него, Ежова, не давать. Наверное, обещал вытащить. Евдокимов и держался пять месяцев. Его сильно били, по некоторым сведениям, выбили глаз, переломали больные ноги. Но он держался. А когда Ежова взяли, то тот сразу дал на Евдокимова показания. Обидно.
«Я не был сволочью, но стал таковым на предварительном следствии, так как не вытерпел и начал лгать, а лгать начал потому, что меня сильно били по пяткам».
«Не был сволочью, но стал таковым на предварительном следствии»… Что скрывается за этими словами? Кажется, что Евдокимов по-прежнему верен «своим», верен клановой корпоративной солидарности чекистов-«северокавказцев»: «Никогда ДАГИНА для террористической деятельности я не вербовал, на предварительном следствии я об этом подробно написал, но это все ложь. Показания других участников заговора совпадают с моими лишь потому, что у нас у всех был один хозяин — следователь… Я прошу одного, тщательно разобраться с материалами моего дела, меня очень тяготит, что я оклеветал много лиц».
Есть в последнем слове Евдокимова и еще один интересный момент: «…являлся ли ФРИНОВСКИЙ заговорщиком, я не знаю». Вот так! Дагин и другие — точно нет, а про Фриновского — «не знаю».
Интересно, что примерно так же считает и Ежов: «Показания Фриновского, данные им на предварительном следствии, от начала до конца являются вражескими. И в том, что он является ягодинским отродьем, я не сомневаюсь» и «Фриновский всплыл как ягодинец, в связи с чем я и выразил ему политическое недоверие».
Что-то такое они знали про Фриновского, что заставляло их сомневаться.
Очень выразительный рассказ об аресте Фриновского приводит С. Берия: «Сумбатов, один из чекистов, бывший в дружеских отношениях с Фриновским, рассказал мне (С. Берии. — Л.Н.) о его аресте. Последний, узнав, что за ним уже выехали, устроил у себя дома баррикаду. Конвой мог бы взять его штурмом или убить, но чекистам он был нужен живым. Отец поручил Сумбатову произвести арест Фриновского: «Если ты сам хочешь отвертеться от ареста, то для тебя это единственный способ». И Сумбатов согласился. Он плакал, рассказывая мне о том, как предал своего друга. Фриновский впустил его к себе, думая, что тот поможет ему выйти из этого безвыходного положения… Фриновский был расстрелян» [25, с. 60].
Странный рассказ. На что рассчитывал Фриновский, забаррикадировавшись у себя дома? И почему обязательно он был нужен живым? У Хрущева тоже остались воспоминания об этих днях в апреле 1939 г.: «Я случайно в то время находился в Москве. Сталин пригласил меня на ужин в Кремль, на свою квартиру. Я пошел. По-моему, там был Молотов и еще кто-то. Как только мы вошли и сели за стол, Сталин сказал, что решено арестовать Ежова, этого опасного человека (?!), и это должны сделать как раз сейчас. Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко, но тут он проявлял несдержанность, как бы выдавал себя. Прошло какое-то время, позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос. Тогда же я узнал, что арестовали не только Ежова, но и его заместителей. Одним из них был Фриновский. Фриновского я знал мало. Говорят, что это был человек, известный по Гражданской войне, из военных, здоровенный такой силач со шрамом на лице, физически могучий. Рассказывали так: «Когда навалились на Фриновского, то Кобулов, огромный толстый человек, схватил его сзади и повалил, после чего его связали». Об этом рассказывали как о каком-то подвиге Кобулова. И все это тогда принималось нами как должное». Странно, что Сталин нервничал, он что, ждал от ареста чекистов каких-то неприятностей? Может быть, его тревожил не арест Ежова, а именно Фриновского, о мыслях которого говорила Миронова: чекисты поднимутся «выше Сталина».
