– Ну что ж, руки у него почти такие же длинные, как у Нормана, хотя, возможно, не совсем.
– Иди ты к черту! – последовал учтивый ответ.
Вечером разразилась гроза, прекрасная, ослепительная летняя гроза. Юджин вышел на террасу полюбовался ею. Пришла и Карлотта.
– Итак, мой волшебник, – сказала она под раскаты грома, – здесь все кончено. Но ты не унывай. Я с тобой буду видеться, куда бы ты ни уехал. Но как здесь было хорошо! Какое счастье было жить с тобой рядом! Только не вешай голову. Мама говорит, что напишет твоей жене, но я не думаю, чтобы она решилась это сделать. Если она будет уверена, что я веду себя паинькой, она этого не сделает. Придется как-нибудь обмануть ее. Но все это очень обидно. Я люблю тебя безумно, Джини!
Теперь, когда им грозила опасность расстаться, Юджин особенно восторгался Карлоттой. Он узнал ее так близко, наблюдал при столь различных обстоятельствах, что был без ума не только от ее красоты, но и от ее душевных качеств. Одна из слабостей Юджина заключалась в том, что он склонен был видеть в людях, которые ему нравились, гораздо больше достоинств, чем у них было в действительности. Он облекал их всей романтикой своих грез, наделял своими собственными душевными качествами. Этим он, конечно, льстил их тщеславию, пробуждал их веру в себя – под его влиянием им начинало казаться, что они обладают такими силами и дарованиями, какие им раньше и не снились. Так было с Маргарет и Руби, с Анджелой и Кристиной, так было и с Карлоттой. Благодаря Юджину они вырастали в собственных глазах. И сейчас, глядя на Карлотту, он испытывал жгучую боль – это была такая спокойная, милая, такая умная и уверенная в себе женщина. В эти тяжелые дни она была для него огромным утешением.
– Цирцея! – воскликнул он. – Как обидно! Как жаль! Мне так больно терять тебя.
– Ты и не потеряешь меня, – ответила она. – Об этом не может быть и речи. Я тебя не отпущу. Я тебя нашла, и теперь ты мой. Все это пустяки! Мы придумаем, где встречаться. Постарайся, если можешь, снять комнату в доме, где есть телефон. Когда ты собираешься переехать?
– Сейчас же, – ответил Юджин. – Я завтра утром отпрошусь с работы и буду искать комнату.
– Бедный Юджин, – сочувственно сказала она. – Как это грустно. Но не горюй. Все уладится.
Карлотта по-прежнему отказывалась принимать в расчет Анджелу. Она полагала, что если даже та и приедет, – а Юджин говорил, что ждет ее скоро, – можно будет как-нибудь устроиться. Юджин будет немного и с нею, Карлоттой. Она не променяет его ни на кого на свете.
Уже к полудню следующего дня Юджин нашел себе комнату. Прожив в этой местности много времени, он заранее составил план, куда обратиться. Здесь была еще одна церковь, а кроме того, библиотека и почта, и тут же жил кассир железнодорожной станции. Юджин прежде всего отправился к начальнику почты и узнал, что поблизости живут две семьи, одна из них – гражданского инженера, где его, наверно, примут. В семье этого инженера он в конце концов и поселился. Место было не такое живописное, но все же очень приятное, и комната была хорошая, и кормили недурно. Он предупредил хозяев, что, вероятно, вселяется к ним не надолго, так как скоро к нему приедет жена. Письма Анджелы становились все более и более настойчивыми.
Собрав свои вещи, Юджин почтительно распрощался. После его ухода миссис Хиббердел, конечно, передумала закрывать дом, а Карлотта вернулась в свою квартиру в Нью-Йорке. Она не только связалась с Юджином по телефону, но прислала ему письмо с посыльным, и на другой же день после его переселения они встретились в загородной гостинице. Она уже собиралась снять отдельную квартиру для их встреч, когда Юджин сообщил ей, что Анджела выехала в Нью-Йорк и сейчас ничего нельзя предпринимать.
Семь месяцев, которые прошли с момента их расставания в Билокси, были тоскливым временем для Анджелы. Она вконец измучилась от постоянных тревог, так как воображала, что Юджин страдает от одиночества, и глубоко сожалела, что вообще рассталась с ним. Она могла бы с таким же успехом быть при нем. Уже после его отъезда она сообразила, что могла занять несколько сот долларов у кого-нибудь из братьев, чтобы вместе с Юджином вести борьбу за восстановление его здоровья. Едва он уехал, как она стала думать, что сделала большую ошибку, отпустив мужа одного: ведь при его впечатлительности он мог еще кем-нибудь увлечься. Впрочем, он находился в таком состоянии, что, по ее мнению, не способен был думать ни о чем, кроме своего здоровья. К тому же его отношение к ней в последнее время говорило о сильной привязанности и, до некоторой степени, о зависимости от нее. Все его письма после отъезда были исключительно нежны, он жаловался на их вынужденную разлуку и высказывал надежду, что скоро они снова будут вместе. Его жалобы на одиночество вынудили ее наконец принять решение, и она написала ему, что приедет, хочет он этого или нет.
Ее приезд, в сущности, не вносил больших изменений в жизнь Юджина, если не считать того, что он опять внутренне охладел к ней, что у него был новый идеал и только одно желание – быть с Карлоттой. Ее богатство, туалеты, ее привычки к комфорту и роскоши, о какой Юджин раньше и мечтать не смел, беспечность, с какою она тратила деньги (поездки на автомобиле, шампанское и самые дорогие блюда воспринимались ею как обыденные вещи), – все это слепило и чаровало его. «Странно, – думал он, – что такая необыкновенная женщина могла полюбить меня». А наряду с этим ее пренебрежение предрассудками, ее презрение к условностям, ее жизненный опыт, интерес к литературе и искусству делали Карлотту полной противоположностью Анджеле, и она казалась Юджину исключительно сильной и яркой натурой. Ему хотелось быть свободным, чтобы полностью насладиться ее любовью.
Таково было положение, когда ясным сентябрьским субботним днем в Спионк приехала Анджела. Она очень стосковалась по Юджину. Измученная тревогой, она примчалась к нему, чтобы делить с ним его невзгоды, каковы бы они ни были. Она думала только о том, что он болен, угнетен и одинок. Все его письма выражали печаль и безнадежность, так как он не осмеливался, конечно, писать о том, какое наслаждение давало ему общество Карлотты. Чтобы удержать жену в Блэквуде, он вынужден был притворяться, будто главным препятствием к ее приезду служит отсутствие денег. Мысль о том, что он тратит (а к моменту приезда Анджелы почти истратил) те триста долларов, которые принесла ему продажа картины, очень угнетала его. Его мучила совесть, и сильно мучила, но это забывалось при свидании с Карлоттой или при чтении писем от Анджелы.
«Я, право, не знаю, что со мной творится, – говорил он себе. – Наверно, я дурной человек. Хорошо еще, что никто не догадывается, какой я на самом деле».
Одна из особенностей Юджина, на которую следует тут же указать и которая поможет нам пролить свет на мотивы его поведения, заключалась в том, что в душе его шла непрестанная борьба, вызываемая особой способностью к анализу, вернее к самоанализу, – когда он словно сам себя выворачивал наизнанку, чтобы заглянуть в свою душу и разобраться в себе. Если ничто другое его не отвлекало, он то и дело приподымал завесу со своих тайных чувств и помышлений, как приподнимают крышку колодца, чтобы заглянуть в глубину. И то, что он видел там, было не особенно привлекательно и приводило его в немалое смущение: это был не тот безупречный, точный, как часы, механизм, на который можно было бы положиться во всех случаях жизни. Те нравственные качества, которые Юджин открывал в себе, ни в коей мере не соответствовали общепринятому идеалу мужчины. Наблюдения над людьми привели его к выводу, что нормальный человек честен, и если один отличается высокой нравственностью по самой своей натуре, то другим руководит чувство долга. А бывает, что эти добродетели, не говоря уже о многих других, сочетаются в одном. Таким, например, был отец Анджелы. Таким был, по-видимому, мосье Шарль. Близко зная Джерри Мэтьюза, Филиппа Шотмейера, Питера Мак-Хью и Джозефа Смайта, Юджин полагал, что все они люди очень порядочные и принципиальные в вопросах морали. И у них, конечно, бывают минуты искушения, но они, очевидно, умеют ему противостоять. Уильям Хейверфорд, начальник службы пути, и Генри Литлбраун, начальник одного из участков этой гигантской железной дороги, производили на него впечатление людей, которые всегда верны долгу и законам общежития и которые непрерывно и тяжело трудятся, – иначе они не достигли бы своего теперешнего положения. Да и вся эта железнодорожная система, работу которой он имел возможность видеть со своего скромного наблюдательного поста, представлялась ему ярким примером того, насколько необходимы для человека чувство долга и твердость характера. Служащие железнодорожной компании не имели права болеть, они должны были являться на свои места точно, секунда в секунду, и честно исполнять свои обязанности, так как малейшее нарушение порядка грозило бедствием. Большинство этих людей – кондукторы, машинисты, кочегары, начальники участков – добились своих более чем скромных должностей в результате тяжелого многолетнего труда. Другие, более одаренные или более удачливые, становились начальниками дорог, главными инспекторами, директорами и их помощниками. И все они неуклонно карабкались вверх, последовательные в своем чувстве долга, неутомимые в своем усердии, точные, рассудительные. А он?
