– Зачем, если я не верю? И не могу верить. Я слишком здравомыслящий человек, чтобы придавать серьезное значение такому вздору.
– Как ты странно рассуждаешь, Юджин! Когда-нибудь ты другое скажешь. Я знаю твои взгляды, но все-таки прочитай ее. Ну, пожалуйста! Мне бы не следовало тебя упрашивать. Это совсем не так должно делаться, но я хочу, чтобы ты хоть взглянул в нее. И сходи повидайся с миссис Джонс.
Юджин отказался. Из всех идиотских советов, какие могли быть ему предложены, это был самый глупый. Христианская наука! Христианская белиберда! Он и сам знал, что ему следует сделать. Совесть подсказывала ему, что он должен забыть Сюзанну и вернуться к Анджеле в этот тяжелый для нее час, вернуться к своему ребенку – по крайней мере на время. Но как могущественно очарование красоты и любви! Дни, проведенные с Сюзанной в окрестностях Нью-Йорка! Часы блаженства, когда она была так прекрасна! Как превозмочь все это? Как забыть? Ведь она была так пленительна, так необычайно хороша. Каждое воспоминание о ней отзывалось в сердце невыносимой болью, и Юджин старался гнать от себя эти мысли, куда-то ходил, что-то делал, просто метался по комнате, чтобы не думать. Какая жизнь! Какой ад!
Если в ту пору в поле зрения Юджина попала «христианская наука», то это объяснялось исключительно тем, что Миртл и ее муж были восторженными последователями этой секты. Как в Лурде и в Сент-Анн де Бо-Пре паломникам приходит на помощь надежда, жажда исцеления и фанатическая вера в благотворное вмешательство какой-то высшей силы, так было и с Миртл, которая исцелилась от серьезного и трудно поддающегося лечению недуга. У нее была опухоль, нервная бессонница, несварение желудка и общее расстройство пищеварения, и никакие усилия врачей не приносили облегчения. Она тяжко страдала душой и телом, когда ей попало в руки руководство миссис Эдди под названием «Наука и здоровье – с ключом к Священному писанию». И, читая эту книгу, она вдруг избавилась от всех своих болезней, вернее, ею овладела мысль, что она здорова, а немного спустя она и действительно выздоровела. Она выбросила в мусорный ящик все свои порошки и микстуры, которых у нее набралось изрядное количество, перестала обращаться к врачам, принялась читать издания этой секты, зачастила в ее ближайшую церковь и вскоре с головой ушла в дебри метафизических рассуждений о сущности земного существования. Муж Миртл, очень ей преданный, тоже стал приверженцем этого учения, ибо то, что хорошо для нее и могло излечить ее, рассуждал он, достаточно хорошо и для него. Увлеченный высшим духовным смыслом «христианской науки», он стал даже более рьяным последователем и ее толкователем, чем сама Миртл.
Те, кто хоть сколько-нибудь знаком с «христианской наукой», знают, что основной ее догмат гласит: бог – это принцип, а не личность, воспринимаемая нашими чувствами (свидетельство которых иллюзорно), а человек – его образ и подобие (в духовном смысле). Человек, стало быть, не бог и не частица бога, он – божественное помышление и, следовательно, исполнен гармонии и всяческих совершенств. Для людей, не склонных к метафизике, все это лишено всякого смысла, но для тех, кто к ней расположен, здесь заключено некое откровение. Материя представляется им лишь искусным сочетанием иллюзий, претерпевших эволюцию или нет, не суть важно, но непременно возникших из ничего и во всяком случае лишенных какой бы то ни было видимой и осязаемой основы. Сами по себе, вне той веры и значения, какое приписывает им тот, кто сам только дух, эти иллюзии – ничто. Стоит в них усомниться, и они рассеиваются, как мираж.
Для Юджина, пребывавшего в состоянии крайней угнетенности, – он стал угрюм, мрачен, разочарован и всюду видел действие злых, разрушительных сил, – это учение могло бы представить известный интерес, если бы он захотел с ним ознакомиться. Юджин принадлежал к типу людей, с детства склонных к метафизике. Всю свою жизнь он не переставал размышлять о загадках бытия, читал Спенсера, Канта, Спинозу, а главным образом таких авторов, как Дарвин, Гексли, Тиндаль, лорд Эвербери, Альфред Рассел Уоллес, – в последнее же время сэра Оливера Лоджа и Вильямса Крукса, – пытаясь уяснить себе на основе индуктивного, материалистического метода, что такое жизнь. Углубляясь в такие произведения, как «Сверхдуша» Эмерсона, «Размышления» Марка Аврелия и диалоги Платона, он, казалось, различал в них проблески истины. Бог есть дух, думал он, как Христос сказал женщине у колодца в Самарии, но только большой вопрос, занимается ли он делами земли, где столько взаимной вражды и страданий. Сам Юджин этому не верил, во всяком случае он сильно сомневался в этом. Его всегда глубоко трогала Нагорная проповедь – отношение Христа к мирским невзгодам, а также пламенная вера древних пророков, утверждавших, что бог есть бог, нет бога, кроме единого, и что он покарает всякое беззаконие. Покарает или не покарает, думал Юджин, это еще под большим сомнением. Понятие греха всегда было для Юджина загадкой, особенно первородного греха. Возможно ли, чтобы еще до появления человека на земле существовали какие-то законы? И какие же? Был ли среди них, например, закон о браке, о неком духовном союзе, который, следовательно, старше самой жизни? Предусматривали ли эти законы такое явление, как воровство? Но как можно говорить о воровстве вне всякой связи с жизнью? Где было воровство, когда не было человека? Или оно появилось на земле вместе с человеком? Смешно! Очевидно, здесь действуют законы другого порядка, вроде тех, какие проявляются в химии и физике. Один профессор, крупный социолог, читавший лекции в каком-то колледже, говорил Юджину, что в таких понятиях, как успех, неудача, грех, лицемерие, он видит лишь производные первичных инстинктов, вроде инстинкта самосохранения или размножения. Помимо этого ничего не существует. Абсолютная мораль? Чепуха! Таких вещей не бывает.
Этот крайний скептицизм не мог не увлечь Юджина. Он всегда был склонен к сомнению. Как уже говорилось, жизнь под его скальпелем распадалась на отдельные элементы, но собрать их потом воедино он не умел – из-за неумения последовательно мыслить. Вот, скажем, люди толкуют о святости брака, но ведь брак тоже результат какой-то эволюции! Это было ему хорошо известно. Однажды он прочитал чей-то двухтомный трактат под заглавием «История человеческого брака» – или что-то в этом роде. В нем говорилось, что животные спариваются лишь на тот срок, какой нужен, чтобы вырастить детенышей, то есть довести их до того возраста, когда они сами смогут о себе заботиться. И разве не это лежит в основе современного брака? В той же книге, помнится, сказано: брак только потому стал считаться священным и нерасторжимым, что человеку надо много времени для воспитания своего потомства – так много, что пока дети станут на ноги, родители успевают благополучно состариться. А тогда зачем разводиться?
Но производить на свет детей обязанность каждого.
Вот в том-то и дело! Вот тут-то и начинались для Юджина все его мучения. Отсюда вырастала проблема домашнего очага. Дети! Воспроизведение рода! Впрягайтесь в колесницу эволюции! Так неужели же всякий, кто этого не делает, осужден? Он навлекает на себя гнев своего племени? А сколько есть мужчин и женщин, которые не имеют детей, не могут их иметь! Тысячи и тысячи, и те, кто имеет детей, осуждает тех, кто не имеет. Юджин знал, что преобладающая в Америке точка зрения заключается в том, что человек должен производить на свет и воспитывать детей, – точка зрения практическая и консервативная. Взять хотя бы его отца. Но разве не находятся хитрецы, которые пользуются этим в своих целях: они переносят свои фабрики туда, где инстинкт размножения особенно силен, чтобы за бесценок нанимать детей на работу; и ничего с этими людьми не случается, – а может быть случается?
