К концу сентября большинство парижских этюдов Юджина было уже в таком состоянии, что он мог закончить их где угодно. Холстов пятнадцать были совсем готовы, другие близки к завершению. Юджин решил, что лето у него не пропало даром. Он много работал, и результат его трудов был налицо – двадцать шесть полотен, нисколько не уступавших, по его мнению, написанным в Нью-Йорке. Они отняли у него меньше времени, но это объяснялось тем, что он стал увереннее в себе, увереннее в своих методах работы. Он с большой неохотой расставался со всем, что нашел в Париже, но уезжал с мыслью, что серия его парижских этюдов произведет на американцев такое же впечатление, как и нью-йоркские. Мосье Аркен, например, и многие другие, включая знакомых, к которым направили его Диза и Дьюла, были в восторге от них. Мосье Аркен выразил даже мысль, что на некоторые нашлись бы покупатели и во Франции.
Юджин вернулся с Анджелой в Америку и, узнав, что может оставаться в старой студии до первого декабря, засел кончать работу к предстоящей выставке.
Первые признаки, по которым Юджин стал догадываться, что с ним происходит что-то неладное (не считая все возраставших опасений насчет того, как примет американская публика его парижские этюды), заявили о себе осенью, когда ему начало казаться, – а может быть, это действительно было так, – что на него плохо действует кофе. Уже несколько лет как он избавился от старого своего недуга – желудочных недомоганий, но теперь болезнь стала постепенно возвращаться, и он жаловался Анджеле, что его мутит после еды, а кофе определенно вызывает у него тошноту.
– Придется попробовать пить чай или что-нибудь другое, если это не прекратится, – сказал он.
Анджела предложила перейти на шоколад, и он так и сделал. Но результаты получились ничуть не лучше, если не хуже. У Юджина начались нелады с работой. Не в состоянии добиться желанного эффекта, Юджин переделывал картину снова и снова, пока она не утрачивала всякое сходство с первоначальным замыслом, – и впадал в отчаяние. А когда ему уже казалось, что он достиг нужного эффекта, утро возвращало его к прежним сомнениям.
– Ну вот, теперь получилось как будто хорошо, – обычно говорил он.
Анджела вздыхала с облегчением, так как вместе с ним переживала его тревоги, его вспышки отчаяния и неверия в свои силы, но радость ее обыкновенно длилась недолго. Спустя несколько часов Анджела обнаруживала, что он снова работает над тем же полотном и что-нибудь переделывает. Он похудел, побледнел, и его опасения насчет будущего вскоре приняли явно болезненный характер.
– Черт возьми! – сказал он однажды Анджеле. – Недоставало только, чтобы я слег. Меньше всего мне хочется сейчас болеть. Нужно как следует подготовиться к выставке, а потом ехать в Лондон. Стоит мне написать серию лондонских и чикагских видов вроде нью-йоркских, и репутация моя утвердится. Но если я свалюсь…
– Ну что ты, Юджин, – прервала его Анджела. – Тебе это только так кажется. Вспомни, как много ты работал этим летом, как много ты работал прошлой зимой. Тебе необходим хороший отдых, вот что тебе нужно. Почему бы в самом деле не сделать передышки, когда все будет готово к выставке, и не позволить себе как следует отдохнуть? Денег у нас на некоторое время хватит. Мосье Шарль, возможно, продаст еще несколько старых картин, да найдутся покупатели и на новые, и тогда ты можешь не торопиться. Зачем тебе ехать весною в Лондон? Лучше всего отправляйся куда-нибудь побродить или поезжай на юг, или попросту поживи где-нибудь спокойно. Вот что тебе нужно.
Юджин смутно догадывался, что нуждается не столько в отдыхе, сколько в душевном покое. Он не чувствовал усталости. Только нервы были возбуждены и донимали всякие сомнения и страхи. Его терзала бессонница, мучили кошмары, стало пошаливать сердце. В два часа ночи, когда в силу непонятных для человека причин в его организме происходят какие-то внутренние потрясения, он просыпался с чувством, словно летит в бездну. Сердце едва билось, и он нервно хватался за пульс. Иногда его бросало в холодный пот, и, чтобы прийти в себя, он вставал с постели и начинал ходить по комнате. Анджела в таких случаях тоже вставала и ходила вместе с ним. Как-то днем, стоя перед мольбертом, он вдруг почувствовал странную слабость: яркие круги поплыли у него перед глазами, в ушах зашумело, казалось, что его колют десятки тысяч иголок. Что-то странное происходило с его нервной системой, как будто у него сдал каждый нерв. В первый момент им овладел ужас, он вообразил, что сходит с ума, но никому не сказал ни слова. Он понял, что причина его расстройства – невоздержание, что единственное для него лекарство – воздержанность, полная или хотя бы частичная, что он, по всей вероятности, так измотался и физически и нравственно, что ему будет трудно восстановить свои силы, что его дарование художника находится под серьезной угрозой, и, следовательно, вся его жизнь может быть искалечена.
Он стоял перед холстом с кистью в руке, погруженный в раздумье. Когда припадок миновал, он дрожащей рукой отложил кисть. Потом подошел к окну, вытер лоб, покрытый холодной испариной, и повернулся к шкафу, чтобы достать пальто.
– Куда ты идешь? – спросила Анджела.
– Немного прогуляться. Я скоро вернусь. Мне что-то не по себе.
Она проводила его до двери и поцеловала, но на душе у нее было тревожно.
«Как бы он не заболел, – подумала она. – Ему необходимо бросить работу».
Глава X
Так начался период, которому суждено было длиться пять-шесть лет, период, когда Юджин был сам не свой, чтобы не сказать больше. Он ни в коем случае не потерял рассудка, если считать, что признаками здравого ума является способность ясно рассуждать, умно острить, осмысленно спорить и читать. Но в глубине его души царил хаос, в нем боролись самые противоречивые мысли, чувства и ощущения. Обладая умом, склонным к самоанализу и рефлексии, он всю свою исключительную способность глубоко мыслить и переживать обратил теперь на самого себя и на свое душевное состояние, и, как всегда бывает, когда мы слишком близко заглядываем в тайны бытия, результатом было полное смятение чувств. Юджин давно уже пришел к заключению, что человек ровно ничего не знает. Ни в религии, ни в философии, ни в науке нельзя найти ответа на ту загадку, которая именуется жизнью. Вот крохотный, слабо мерцающий мирок человеческой мысли, а что за ним, над ним? В далях, не доступных для сильнейших телескопов, в бездонных пространствах мира виднеются звездные туманности. Что происходит там? Кто управляет их движением? И были ли когда-либо вычислены их орбиты? Жизнь представлялась ему отталкивающей, сумрачной тайной, жалким, полубессмысленным функционированием, бесцельно протекающим во мраке. Никто ничего не знает, – в том числе и творец мироздания, – а сам он, Юджин, и подавно. Взаимная вражда, жизнь, питающаяся смертью, открытое насилие – вот человеческое существование. Если человек изнемог и свалился у дороги, если судьба обделила его при распределении своих благ, если он не родился под заботливым крылышком фортуны, его ждет прозябание. Даже в то время, когда Юджин был полон сил, когда он преуспевал, жизнь представлялась ему довольно грустным зрелищем; а сейчас, когда ему грозило вынужденное безделье и полное крушение надежд, она внушала ему ужас. Ведь если талант изменит ему, что у него останется? Ничего! Жалкая, эфемерная репутация, которую он не в состоянии поддержать, полное безденежье, жена, о которой нужно заботиться, годы страданий, а затем – смерть. Пучина смерти! Стоило Юджину унестись мыслями к тому, что ждет человека за пределами жизни и мечтаний, и как страшно, как больно ему становилось! С одной стороны – жизнь, счастье, любовь и здоровье, с другой – смерть и небытие, бесконечное небытие.
