Когда здоровье Юджина стало совсем плохо, Анджела начала задумываться над тем, как бы поэкономнее устроиться, чтобы иметь какие-то средства на случай, если Юджин совсем сляжет. Вот тут-то ей и пришло в голову, что было бы целесообразно поехать погостить домой. Правда, семья ее была небогата, но на жизнь вполне хватало. Мать Юджина тоже не переставала спрашивать в письмах, когда же они приедут хоть ненадолго; она не видела причин, почему бы Юджин не мог закончить свои картины в Александрии с таким же успехом, как в Нью-Йорке или в Париже. Юджин охотно согласился на это предложение, – ему пришло в голову вместо поездки в Лондон заняться сперва Чикаго. Он мог бы некоторое время провести с Анджелой в Блэквуде, а потом у своих родных. Их примут с распростертыми объятиями.
Финансы их в то время были хоть и не совсем в плохом состоянии, но и далеко не в блестящем. Из тысячи трехсот долларов тысяча сто ушли на поездку за границу. Из остававшихся у него (вместе со старыми сбережениями) тысячи двухсот он успел истратить еще триста долларов. Но так как мосье Шарлю снова удалось продать две картины по четыреста долларов за каждую, то текущий счет Юджина вырос до тысячи семисот долларов. На эти деньги, однако, им предстояло жить до следующей продажи картин. Он каждый день надеялся услышать о каком-нибудь новом покупателе, но их что-то не было.
Мало того, выставка, устроенная в январе, произвела далеко не такое впечатление, как он ожидал. Его полотна привлекали общее внимание: и критика и публика высказывали мнение, что Юджин становится популярен, – в противном случае, разве стал бы мосье Шарль так с ним возиться? Однако сам мосье Шарль находил, что парижские этюды не могут рассчитывать на такой же успех у американцев, как работы на американские темы. Возможно, говорил он, они встретят лучший прием во Франции. Юджин был удручен общим тоном отзывов, но это объяснялось больше его болезненным состоянием, чем какими-либо действительными причинами. Можно было еще попытать счастья в Париже, могли найтись покупатели и здесь. Но так как эти последние о себе не заявляли и так как в феврале Юджин уже не в состоянии был работать и необходимо было соблюдать строжайшую экономию, он решил принять приглашение своих родителей и родных Анджелы и провести некоторое время в Иллинойсе и Висконсине. Может быть, он за это время поправится. Он надеялся также, если позволит здоровье, поработать в Чикаго.
Глава XI
Только укладывая вещи перед отъездом из студии на Вашингтон-сквер (которую им так и не пришлось освобождать, ибо мистер Декстер все еще не возвращался), Анджела впервые наткнулась на доказательство двоедушия Юджина. С присущей ему беспечностью во всем, что не имело отношения к его работе, Юджин положил все письма, полученные в свое время от Кристины Чэннинг, и единственное письмо от Руби Кенни в коробку из-под почтовой бумаги и сунул ее на дно сундука. Он давно успел забыть про эти письма, хотя у него осталось впечатление, что они лежат в таком месте, где никак не могут быть обнаружены. Когда Анджела принялась разбирать вещи в сундуке, она наткнулась на коробку, открыла ее и достала письма.
В тот период Анджела жила только Юджином. Все ее помыслы, все ее чувства были целиком поглощены связывавшими их отношениями. Юджин и его дела – других интересов для нее не существовало. Она в недоумении посмотрела на письма, а потом открыла одно их них – со штемпелем Флоризеля. Оно было написано три года назад, в то самое лето, когда Анджела так нетерпеливо ждала приезда Юджина в Блэквуд. Начиналось оно довольно невинно: «Дорогой Ю.». Но дальнейшее его содержание говорило об очень интимной близости.
«Я поехала сегодня утром взглянуть, не осталось ли каких-нибудь вещественных доказательств пребывания Дианы и Адониса в Аркадии. Ничего существенно важного я не нашла. Несколько шпилек, обломок перламутровой пуговицы от летней блузки, огрызок карандаша, которым некий гений делал наброски. Деревья, казалось, и понятия не имели о каких бы то ни было нимфах или дриадах. Трава не была помята, как будто никто никогда по ней и не ходил. Даже удивительно, как много могут знать деревья и как они умеют хранить тайну.
Каково-то сейчас в жарком городе! Тоскуете ли Вы по мерному качанию некоего гамака? О, этот аромат листвы и росы! Не переутомляйте себя работой. Будущее лежит у Ваших ног, а жизненных сил у Вас, пожалуй, даже слишком много. Вам нужно побольше спокойствия, сэр. И значительно больше оптимизма. Шлю свои наилучшие пожелания.
Диана».
«Кто она, эта Диана?» – тотчас же заволновалась Анджела, так как, едва взяв письмо в руки, она сразу взглянула на подпись на другой странице; а прочитав первое письмо, стала с лихорадочной быстротой перебирать остальные, горя желанием узнать имя этой женщины. Но имени нигде не было. «Диана гор», «Дриада», «Лесная нимфа», «К.», «К.Ч.» – вот какие подписи следовали одна за другой, сбивая с толку, вызывая раздражение и ярость. Но наконец она набрела на имя незнакомки. Оно значилось под письмом из Балтиморы, в котором Юджина приглашали в Флоризель, – «Кристина».
«А! – подумала Анджела. – Кристина! Вот как ее зовут!» Потом снова принялась за письма и стала читать их все подряд, в надежде найти ключ к разгадке – фамилию. Все они были написаны в одном и том же тоне, в этом, столь присущем студиям и столь презираемом Анджелой, вычурном, неестественном, непристойном, лицемерном, вульгарном и притворно-высокопарном тоне. Как возненавидела Анджела эту женщину! Она могла бы задушить ее, она размозжила бы ей голову об одно из тех деревьев, про которые та писала. Противная тварь. Как она смела! А Юджин – как он мог! Так вот она, награда за ее любовь! Вот чем он отвечал на ее преданность! В то самое время, когда она так терпеливо ждала его, он был в горах, у этой Дианы. А она еще упаковывает его сундук, словно рабыня какая-то. Он не любит ее по-настоящему, он, наверно, никогда по-настоящему ее не любил! Разумеется, не любил! Никогда не любил! Боже мой!
И, со свойственной ее натуре страстностью, она театрально заломила руки, обезумев от неистовства и чувства обиды. Но вдруг остановилась. Среди писем было одно, написанное другим почерком и на более простой бумаге. Подпись гласила: «Руби».
«Дорогой Юджин, уже несколько недель, как я получила твое письмо, но до сих пор не могла заставить себя ответить. Я знаю, что между нами все кончено, да иначе и не могло быть. Мне кажется, ты неспособен долго любить одну женщину. Ты прав, конечно, что тебе необходимо было ехать в Нью-Йорк, там тебя ждет более широкое поле деятельности. Все это так, но мне очень больно, что ты не пришел проститься. Все же мог бы зайти. Однако я ни в чем тебя не упрекаю, Юджин. В сущности, конец немногим отличается от того, что было между нами все последнее время. Я тебя любила, но я знаю, что так или иначе перенесу это и никогда не буду упрекать тебя. Пожалуйста, верни мне мои письма и фотографии. Теперь они тебе больше не нужны.
Руби.
Ночью я стояла у окна и смотрела на улицу. Луна сияла, ветер раскачивал голые деревья. Вдали, среди лугов, блестел пруд, и в нем отражалась луна. Он казался серебряным. О Юджин, лучше бы мне умереть!»
