С этого дня Борис стал регулярно получать газету и был в курсе дел не только на фронтах, но и в переменах судьбы Якова Джугашвили. А того по непонятным причинам начали перебрасывать то из лагеря в лагерь, то в центральную тюрьму гестапо, пока наконец не определили в режимный барак «А» печально известного Заксенхаузена. Эта особая зона была отделена от основного лагеря высокой кирпичной стеной и опоясана колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения.
В этой зоне находилось немало ценных пленников. Скажем, в бараке «А» кроме Якова Джугашвили жил племянник Черчилля Томас Кучинн, по соседству с ним сын бывшего премьер-министра Франции капитан Блюм, и даже некто Кокорин, выдававший себя за племянника Молотова.
Все они ждали окончания войны и либо освобождения, либо обмена на попавших в плен немецких генералов.
Первым с такой надеждой пришлось расстаться Якову Джугашвили. Все знали, что после завершения Сталинградской битвы в русский плен попал фельдмаршал Паулюс. В Берлине решили, во что бы то ни стало фельдмаршала вызволить и через нейтральных посредников предложили обменять его на сына Сталина. Как только об этом стало известно Якову, он буквально ожил, его унылость, замкнутость и обособленность как рукой сняло! Он повеселел и даже, чтобы скоротать время, попросил разрешения поработать в мастерской, где пленные из кости, дерева и соломы делали мундштуки, игрушки и шкатулки. Яков оказался неплохим мастером и за полтора месяца сделал костяные шахматы, которые обменял на килограмм картошки: один из охранников с удовольствием пошел на такой бартер.
Но вскоре Якова вызвали к коменданту и передали сразившие его слова отца. «Фельдмаршала на лейтенанта не меняю!» – заявил посредникам Сталин и тем самым обрек сына на прозябание в плену. Яков как-то сразу потух, увял и опустился. Он целыми днями сидел у порога барака и тупо смотрел то на колючую проволоку, то на стену. Иногда он что-то ел, где-то спал, а потом снова таращился на стену.
А потом произошло то, о чем в газете было рассказано устами племянника Черчилля.
«Однажды я увидел Джугашвили очень бледным, пристально уставившим свой взгляд в стену, на которой висел громкоговоритель, – вспоминал Томас Кучинн. – Я с ним поздоровался, но он никак не отреагировал. В тот день Яков не брился и не умывался, а его жестяная миска с супом оставалась нетронутой.
Я попросил Кокорина объяснить причину столь удрученного состояния Джугашвили. Тот ответил, что несколько минут назад прозвучала передача берлинского радио, в которой говорилось о русских военнопленных в Германии. Приводились в ней и хорошо известные слова Сталина о том, что все русские военнопленные являются изменниками и что, как только окончится война, с ними жестоко расправятся. Далее Сталин решительно опроверг утверждение немцев о том, что его сын Яков попал в плен, заявив, что никакого сына Якова у него не было и нет.
Судя по всему, эти слова Джугашвили услышал впервые, потому что он был буквально потрясен и стал каким-то подавленным. Видимо, ему казалось, что отныне он не только изменник, но вообще никто. Судя по всему, сигнал, посланный отцом, до него дошел, и он принял твердое решение свести счеты с жизнью.
Я находился в бараке, когда вдруг раздался выстрел. Выскочив наружу, я увидел Якова висящим на проволоке мертвым. Его кожа во многих местах стала обгорелой и черной. Я думаю, что сын Сталина погиб не от пули часового, а от соприкосновения с проволокой, которая была под высоким напряжением».
О чрезвычайном происшествии комендант лагеря тут же сообщил в Берлин. Немедленно был создана чрезвычайная комиссия, командировавшая в Заксенхаузен судебно-медицинских экспертов. В своем докладе на имя Гиммлера они констатировали, что смерть Джугашвили наступила не от пулевого ранения, а от поражения током высокого напряжения. Выстрел часового прозвучал уже после того, как Джугашвили схватился за проволоку. Вывод: Яков Джугашвили покончил жизнь самоубийством.
Пока эксперты занимались своим делом, высокопоставленные берлинские чины допрашивали Конрада Харфига, того самого часового, который произвел роковой выстрел. Его показания были тоже опубликованы в газете.
«14 апреля 1943 года, около 20.00 я заступил на пост, – рассказывал Харфиг. – Все пленные, кроме Якова Джугашвили, уже были в бараке, лишь один он продолжал лежать у порога и, как бы играя, бить веткой по земле. Я обратил внимание, что он был очень взволнован, и его руки дрожали. Когда пришел начальник караула, чтобы, как положено, запереть пленных в бараке, а я отправился закрыть дверь в проволочном заборе, Яков Джугашвили все еще продолжал лежать у барака и забавляться веткой.
Я потребовал, чтобы он поднялся и вошел в барак. На что он ответил:
– Делайте со мной, что хотите, но в барак я не пойду. Я хочу поговорить с комендантом.
Начальник караула унтершарфюрер Юнглинг направился к сторожевой вышке, чтобы поговорить по телефону с комендантом лагеря. Но едва он отошел, как Яков Джугашвили внезапно вскочил и бросился к наземной проволочной сети „спотыкачу“, преодолел ее и, обращаясь ко мне, крикнул:
– Часовой, стреляй!
На что я ответил:
– Вы не в своем уме. Немедленно выйдите из-за проволоки, отправляйтесь в барак, как следует выспитесь, и завтра все уладится!
Но он меня не послушался и снова закричал:
– Немецкий часовой – трус! Русский часовой давно бы выстрелил!
Тогда я подумал про себя: „Дам ему возможность одуматься. С ним что-то не так, пусть придет в себя“.
Отвернувшись от Джугашвили, я направился в другую сторону. Хорошо помню, что я прошел метров сорок, а когда обернулся, то увидел, что он обеими руками схватился за проволоку, находившуюся под высоким напряжением. После этого, согласно уставу, мне пришлось применить оружие. С расстояния примерно шести-семи метров я прицелился ему в голову и нажал на спусковой крючок. Сразу после выстрела он разжал руки, откинулся всем телом назад и остался висеть на проволоке вниз головой».
Когда у Харфига, а потом у Юнглинга спросили, была ли это попытка к бегству, они в один голос ответили:
– Нет, это не была попытка к бегству. То, что сделал Джугашвили, это самоубийство, это акт отчаяния человека, решившего свести счеты с жизнью.
Пораженный прочитанным, Борис долго не мог прийти в себя.
«Да что же такое творится на белом свете?! – недоумевал он, расхаживая по своей каморке. – Отец отказывается от сына только потому, что тот попал в плен. Что это, как не паранойя и не бред свихнувшегося человека?! К тому же не просто отказывается, а прямо заявляет, что после войны его расстреляют. Вот Яков и решил: лучше смерть от немецкого тока, чем от русской пули, которую в него выпустят по приказу отца.
Господи, услышь меня, грешного! – перекрестился он. – Ты знаешь, что я человек немстительный и незлобивый, но сейчас молю тебя: сделай так, чтобы Гитлер добрался до Кремля, вздернул на веревке поселившегося там ирода рода человеческого, потом бы его сжег, а прах спустил в канализацию. Аминь!» – еще раз перекрестился он, а потом, мысленно помянув Якова Джугашвили, залпом выпил остатки не такого уж и отвратительного шнапса.
