«В чем дело? – размышлял он. – Никогда не поверю, чтобы такой боевой журналист, как Кольцов, во время войны отсиживался в Москве. Может, болен? А может, не приведи бог, последовал совету Сталина и застрелился? Чур меня, чур! – перекрестился Борис. – Этого не может быть, потому что не может быть вообще! С чего бы ему стреляться, если он один из самых популярных и самых уважаемых людей страны?! А если арестован? За что? – тут же отмел он эту мысль. – За заметки с фронтов испанской войны? Ерунда, кому они могли навредить? И все же что-то здесь не так, – не находил себе места Борис, – сердцем чую, что что-то не так. Стоп! – хлопнул он себя по лбу. – Если кто-то что-то знает, так это Мария! Она же в Париже, и Михаил ей наверняка пишет. Значит что? Значит, надо послать туда Гостева, и он все разузнает».
Так Скосырев и поступил… Но когда Гостев вернулся, Борис снова слег. Новость, которую привез Гостев, была такой скверной, что хуже не придумаешь: оказывается, Михаила Кольцова арестовали еще в конце 1938-го, и где он теперь и что с ним, никто не знает. Мария рвется в Москву, она хочет на месте разузнать, что к чему, но друзья ее отговаривают, боясь, что в лапы НКВД попадет и она.
И все же установить местонахождение Михаила удалось: оказывается, арестовав Кольцова прямо в редакции «Правды», его бросили в печально известную Внутреннюю тюрьму Лубянки. В постановлении на арест, подписанном лично Берией, говорилось, что Кольцов враждебно настроен к руководству партии, что является двурушником в рядах ВКП(б) и что тесно связан с правотроцкистским подпольем, действующим в стране.
На первом же допросе его обвинили в шпионаже, правда, не сказав, в пользу какой страны. Кольцов это обвинение решительно отверг!
– Не занимайтесь запирательством! – повысил голос следователь. – В ваших же интересах запирательство прекратить и рассказать следствию о своей предательской антисоветской деятельности.
– Мне не о чем рассказывать, – развел руками Кольцов, – потому что такого рода деятельностью я никогда не занимался.
– Следствие вам не верит. Но мы вас об этом еще допросим. Приготовьтесь! – дыхнув перегаром, обнажил лошадино-желтые зубы допрашивавший его сержант.
Судя по всему, Михаил Ефимович не придал особого значения ни восклицательному знаку в конце этой фразы, ни зловещему совету к чему-то там приготовиться. А зря! Сержант тут же отдал Кольцова, говоря на тюремном жаргоне, в работу, то есть в руки звероподобных надзирателей, которые так профессионально избивали подследственных, что все их тело превращалось в сплошной кровоподтек, и лишь три пальца правой руки оставались нетронутыми – это для того, чтобы арестант мог подписывать протоколы допросов.
После первого же изуверского избиения Михаил Ефимович стал гораздо сговорчивее и подписал несколько протоколов, в которые черным по белому было занесено его признание в том, что еще в годы Гражданской войны он опубликовал несколько антисоветских статей.
– Если не ошибаюсь, в это время вы уже были коммунистом? – уточнил следователь.
– Да, – не без гордости согласился Кольцов. – Причем одну из рекомендаций в партию дал нарком просвещения Луначарский.
– Как же вы его подвели! – театрально покачал головой сержант. – Быть коммунистом – и печатать антисоветские статьи…Может быть, сами подскажете, как это называется? – грохнул он кулаком по столу.
– Признаю, – потупил глаза Кольцов. – Признаю, что это предательство. И вражеский выпад, – добавил он.
– То-то же! – удовлетворенно закурил «беломорину» сержант. – А то «мне не о чем рассказывать». Расскажете, все расскажете! И вспомните даже то, о чем навсегда забыли. Увести! – вызвал он конвойного.
А потом наступила пауза, очень странная пауза. Раньше Кольцова вызывали на допросы чуть ли не каждый день, а теперь, когда он многое вспомнил и готов был абсолютно все рассказать, на целый месяц о нем забыли.
«Что за чертовщина?! – маялся он. – Я же все осознал, я понял свои заблуждения и готов признать ошибки, а на допросы не вызывают. Опять же, газет не читаю, с людьми не общаюсь: так можно и свихнуться».
И не догадывался умница Кольцов, что он попал в умело расставленные сети хитрого следователя, который понимал, что деятельная натура журналиста будет искать выхода и рано или поздно Кольцов попросит чернила и бумагу. Так оно и случилось.
– Я готов написать личные показания, – заявил он. – Я же все-таки журналист, и мне сподручнее писать, нежели отвечать на ваши вопросы. Вы не сомневайтесь, я опишу все, что помню и назову всех, кого знаю.
– Ну вот, – выковыривая спичкой кусок застрявшего в зубах бифштекса, довольно хмыкнул сержант, – совсем другое дело. Пишите и об экономии бумаги не думайте: чего-чего, а этого у нас в достатке. Насчет того, чтобы опубликовать, не обещаю, – решил пошутить он, – а вот прочитать – прочитаю. И, смею вас уверить, более заинтересованного и более внимательного читателя у вас еще не было, – жестко закончил он.
Прекрасно понимая, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и на Лубянке, Михаил Ефимович начал посыпать голову пеплом.
«Мелкобуржуазное происхождение (я являюсь сыном зажиточного кустаря-обувщика) создали те элементы мелкобуржуазной психологии, с которым я пришел в большевистскую печать: я считал, что можно работать в советских органах и в то же время нападать на эти органы на столбцах существовавших тогда буржуазных газет.
В 1923 году я начал редактировать иллюстрированный журнал „Огонек“, в котором, в частности, были помещены хвалебные очерки о Троцком, Радеке, Рыкове и Раковском, которые тогда еще не были разоблачены как враги народа и занимали видные посты в руководящих органах партии и правительства.
По мере того как журнал „Огонек“ разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалось объединение редакционных и литературных работников, чуждых советской власти и являющихся ярко выраженной антисоветской группой».
Понимая, что группа – это не шуточки и что следователь потребует назвать имена, Кольцов, видимо, решив, что не одному ему сидеть, назвал более десятка имен, которых тут же взяли в оперативную разработку. Среди них были такие известные деятели литературы и искусства, как Роман Кармен, Евгений Петров, Алексей Толстой, Лилия Брик, Илья Зильберштейн, Наталья Сац, Илья Эренбург, Борис Пастернак, Владимир Киршон, Леопольд Авербах, Исаак Бабель и многие, многие другие. Одни, такие как Наталья Сац, были немедленно арестованы и осуждены на длительные сроки. Другие, такие как Киршон, Бабель и Авербах, не только арестованы, но и расстреляны. И только Эренбурга, Кармена, Пастернака, Толстого и еще несколько человек по совершенно непонятным причинам не тронули.
Как ни ужасно это звучит, но, став на этот путь, Кольцов уже не мог остановиться. Он называет имена артистов, дипломатов и даже сотрудников НКВД, с которыми в той или иной степени был знаком. Самое удивительное, следователь об этих людях его не расспрашивал, а Кольцов, ломая карандаши, все строчил и строчил разоблачительные тюремные очерки.
