Как бы то ни было, в небе Лондона немецкие бомбардировщики стали появляться все реже, перенеся удары на Манчестер, Бирмингем, Ливерпуль и Ковентри.
И тут я должен вернуться к слегка забытому главному герою этого повествования. Дело в том, что варварская бомбардировка Ковентри так сильно ударила по Борису Скосыреву, что он едва не наложил на себя руки. Да-да, этот хоть и не совсем положительный, но, безусловно, сильный человек всерьез подумывал о том, чтобы застрелиться. Изредка заглядывая в зеркало и морщась от уставившейся на него враз постаревшей, потухшей и дряблой физиономии, он бродил по комнатам, прикидывая, где лучше уложить свой труп.
В таком состоянии и застал его Павел Маркин, который примчался хоть и с недоброй, но все же не такой страшной вестью, какую Борис получил из Англии. Утром, просматривая почту, первым делом он распечатал телеграмму из Лондона.
«От Ламорес! – обрадовался он. – Ты еще жива, моя старушка, – с нежностью подумал Борис. – Жив и я, привет тебе, привет. Совсем рехнулся, – остановил он сам себя, – своих слов не хватает, так решил воспользоваться Пушкиным. А ведь меня с ней многое связывает, – продолжал размышлять он, – если бы не леди Херрд, ничего этого, – обвел он глазами свою резиденцию, – не было бы и в помине. Да кто меня понимал, лучше, чем она? Тереза? Едва ли. Тереза – женщина дела, она принадлежала больше революции, нежели мне. Где-то она сейчас? – вздохнул Борис. – Не во Франции же: на севере там фашисты немецкие, на юге – французские, и с теми, и с другими Терезе не по пути. Хорошо бы, если бы она добралась до Москвы: там все свои и в обиду испанскую коммунистку не дадут».
И тут, сам не зная почему, Борис начал читать телеграмму не с начала, а с конца. Подпись была настолько неожиданной, что Борис невольно вздрогнул: «Ваш Иствуд» стояло в конце телеграммы.
«При чем тут Иствуд? – пожал он плечами. – А-а, понятно, он же доктор, и леди Херрд, вероятно, больна».
Но когда он прочитал телеграмму с начала до конца, то почувствовал, что прямо сейчас, сию же секунду умрет.
«Уважаемый господин Скосырев! Вчера, в результате налета немецкой авиации, от прямого попадания бомбы в собор, где прятались сотни людей, все они погибли. Тяжело ранило и леди Херрд. Прибыв на место происшествия, я застал ее живой, и она скончалась на моих руках.
Последние ее слова были обращены к вам. „Передайте Борису, – сказала она, – что я его очень…“ Закончить фразу она не смогла и с улыбкой испустила дух. Это произошло подле чудом уцелевшего алтаря, поэтому я смею надеяться, что Бог простит все ее прегрешения и примет в свои чертоги эту прекрасную и много страдавшую женщину.
Примите мои искренние соболезнования. Ваш Иствуд».
Не выпуская из рук телеграммы, Борис на целый час, в какой-то нелепой позе застыл в кресле. Словно паралич разбил Бориса, и он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а когда пытался говорить, вместо слов вырывались какие-то всхлипы. Придя в себя, он поднялся, чтобы что-нибудь выпить, и тут, как назло, по пути повстречалось зеркало. Заглянув в него, Борис себя не узнал – такой враз постаревшей, потухшей и дряблой физиономии у него никогда не было.
Что-то выпив и чем-то закусив, Борис чисто механически взялся за газеты. И тут он узнал то, что немцы вначале скрывали, а потом раструбили по радио и во всех газетах. Оказывается, в налете на Ковентри участвовало 500 бомбардировщиков. Они летели волнами и бомбили город в течение десяти часов. На город было сброшено 600 тонн бомб, в том числе несколько сот замедленного действия – это для того, чтобы уничтожать пожарных, спасателей и поспешивших выйти из бомбоубежищ жителей. Город бы практически стерт с лица Земли, число погибших составило несколько тысяч мирных граждан.
«Такой ковентризации будут подвергнуты все английские города и села, – писала „Дейли телеграф“, перепечатывая заметку из „Берлинер цайтунг“. – К тому моменту, когда на землю туманного Альбиона ступит нога немецкого солдата, вся Англия будет похожа на Ковентри, то есть превратится в руины и поросшие травой развалины».
Там же был опубликован приказ о награждении летчиков и штурманов, участвовавших в налете на Ковентри. А сказанные на церемонии награждения слова фюрера были набраны аршинным шрифтом.
«„Немцы идут“ – эти слова должны повергнуть в страх всех наших врагов. Пусть жители Западной Европы содрогнутся от ужаса!» – заявил Гитлер, напутствуя свою солдатню.
– Плохо дело, – отложил наконец газеты Борис, – очень плохо. Теперь противостоять Гитлеру уже никто не сможет, так что если не мировое, то уж европейское господство ему обеспечено. Хотя, если верить его бредням, изложенным в «Майн кампф», главная мечта фюрера – уничтожение большевизма. Как ни кощунственно это звучит, но спасти Европу может только нападение Германии на Россию: там дивизии вермахта не смогут действовать мощным кулаком, а растянутся в цепочку. Красная Армия в конце концов их перемелет, и не без помощи генерала мороза превратит в труху. А ты как думаешь? – обратился он к Маркину.
– Не знаю, – пожал плечами Павел. – На мой взгляд, Гитлер и Сталин близнецы-братья: один опутал колючей проволокой концлагерей Германию и Польшу, другой – Сибирь и Дальний Восток. Один в «ночь длинных ножей» уничтожил друзей-соперников, сомневавшихся в непогрешимости фюрера, другой, проводя показательные процессы, отправил не тот свет всех, кто сомневался в непогрешимости отца народов. Так что пусть дерутся, пока не перегрызут друг другу глотки.
Кстати, – раскрыл он газету, – со мной согласен и Черчилль, правда, не Уинстон, а его сын Рандольф, которому отец поручил поделиться воззрениями семьи. Ты только послушай, что заявил в своем интервью послушный сынок: «Идеальным исходом войны на Востоке был бы такой, когда последний немец убил бы последнего русского и растянулся мертвым рядом». Каково, а?! А ты говоришь: спасти Европу. Никакой Европы нет, а есть фашистская Германия и присоединившиеся к ней такие же режимы, вроде режимов Франко, Муссолини, Хорти, Антонеску и даже болгарского царя Бориса.
– Да ты что? – удивился Скосырев. – Неужели и мой тезка с ними? А как же русские братушки, как же Шипка, освобождение от турецкого ига и все такое прочее?
– Шипка, говоришь?! – не на шутку разозлился Маркин. – А ты вспомни, на чьей стороне воевали болгары во время Первой мировой! То-то же, не на стороне братушек, а на стороне Германии. Вот и сейчас, во время встречи с Гитлером, царь Борис поклялся в своей преданности, а потом смиренно попросил… Сейчас, – схватил он «Берлинер цайтунг», – чтобы не переврать, процитирую его слова по газете: – «Не забывайте, что там, на Балканах, вы имеете верного друга, – заверил он. – Не оставляйте его».
– Вот сволочь! – схватил Борис трость и со свистом рассек ею воздух. – Ведь сколько наших полегло, освобождая их от турок! Хотя бы в память о павших не вел себя так по-скотски. Нет, что ни говори, а друзей у России как не было, так и нет, – вздохнул он. – Попутчиков, да и то всего лишь на какое-то время, сколько угодно, а друзей – нет.
– Да гори они все ясным пламенем! – еще больше разозлился Маркин. – Сейчас нам не до них, сейчас самое время подумать о себе. Тут такое дело, – начал он издалека, – что с него надо было бы начать, но все карты спутала телеграмма от Иствуда. Вы были в таком состоянии, что лезть со своими проблемами я просто не решался. А проблемы-то серьезные.
