«Имя Католичнейшего из королей и самой испанской нации для венецианцев — самое ненавистное, какое только может прозвучать [в их устах]. Для народа даже слово „испанский“ является оскорблением… По-видимому, он жаждет нашей крови. И виновны в этом правители, которые постоянно учат его ненавидеть нас».
Строго говоря, это не было правдой. В течение многих лет испанское посольство было активнейшим центром интриг в городе. В его приемных и коридорах толпились зловещие фигуры в широкополых шляпах, закрывавших им лица; они собирались группами и шептались в ожидании приема у посла. И когда в октябре того же года Совет десяти наконец раскрыл в полном отчете сенату детали произошедшего, выяснилось, что маркиз — все понимали, что так оно и будет, — является одной из главных фигур в том, что стало известно под названием испанского заговора.
В высшей степени показательно, что этот заговор должен был косвенным образом обеспечить Томаса Отвея материалом для его лучшей и наиболее известной пьесы «Спасенная Венеция». Подлинная история этих событий несет в себе все элементы мелодрамы XVII в.: вот злодей дон Педро, герцог Осуна и испанский вице-король Неаполя, намеренный положить конец власти Венеции в Средиземноморье; вот маркиз Бедмар, испанский посол, очаровательный, культурный человек, — однако на самом деле это «одна из самых могущественных и опасных натур, которые когда-либо породила Испания», посвятившая себя одной-единственной цели. Вот два главных орудия конспираторов: Жак Пьер, нормандский авантюрист, пират, а ныне испанский секретный агент на службе в венецианском флоте, практически неграмотный, но вместе с тем один из лучших моряков своего времени, и неразлучный с ним Николя Реньо, полная противоположность своему товарищу: образованный, внешне порядочный человек, в устах которого итальянский язык звучит так сладко и чей почерк столь изящен. И вот, наконец, герой — молодой француз Бальтазар Жювен, прибывший в Венецию, чтобы поступить на службу республике.
Сам заговор также был достаточно претенциозной историей, чтобы удовлетворить самого требовательного драматурга. Кроме того, как и все события такого рода, он был сложен и чрезвычайно «закручен». Полный отчет о нем был бы невыносимо скучен; ему нет места в этой книге.
[236] За несколько недель до назначенного дня испанские солдаты в гражданском платье по двое-трое должны были проникнуть в Венецию и тайком получить оружие от Бедмара. Затем, когда все будет готово, галеоны Осуны под его личным штандартом войдут в Адриатику и высадят на Лидо экспедиционные войска; с ними прибудут плоскодонные баржи, которые перевезут эти войска через лагуну и доставят в город. Пьяцца, Дворец дожей, Риальто и арсенал будут захвачены, а оружейные хранилища в них — опустошены, чтобы дополнительно обеспечить оружием заговорщиков и тех венецианцев, которые будут готовы их поддержать. Наиболее знатных венецианцев перебьют или захватят в плен для получения выкупа. Сама Венеция перейдет во владение Осуны; добыча и деньги, полученные в качестве выкупа, достанутся прочим заговорщикам, и те разделят их между собой.
Кажется невероятным, чтобы такая сумасбродная затея при каких бы то ни было обстоятельствах могла осуществиться, но ее инициаторы не имели возможности попытаться проверить это. Раскрытие заговора произошло благодаря Жювену, к которому подошел его соотечественник по имени Габриель Монкассен, рассказал обо всей затее и предложил участвовать в ней. Монкассен не знал, что Жювен был гугенотом. Ненавидя Испанию и ее религию, он немедленно известил венецианские власти, и Совет десяти начал действовать. Жака Пьера арестовали и без промедления казнили, а тело зашили в мешок и выбросили за борт. Реньо и двух других заговорщиков, братьев Дебуло, захватили, пытали, а затем, когда они сознались, повесили вниз головой на Пьяцетте. Было поочередно уничтожено не менее 300 участников. Только Осуну и Бедмара не тронули: они были слишком могущественны. Они продолжали плести интриги из-за стен своих дворцов, но великий шанс был упущен, а Венеция — спасена.
Глава XVIII
КРИТ И ПЕЛОПОННЕС
В течение четверти века, прошедших после описанных в предыдущей главе событий, в Средиземноморье царило непривычное спокойствие. Время от времени небольшой шквал мог вызвать рябь на поверхности, но не было штормов, эпических потрясений, по масштабу близких событиям на Мальте, Кипре или при Лепанто. Уже в свете предшествовавших исторических событий это достаточно примечательно; еще более мы удивимся, если вспомним, что в тот самый год, когда сложился испанский заговор, началась Тридцатилетняя война, в результате которой от значительной части Северной и Восточной Европы остались одни лохмотья.
Однако с точки зрения Венеции мир наступил как раз вовремя. В октябре того же года произошло событие, которое (хотя Венеция не несла никакой ответственности за него) в конечном итоге привело к потере ее наиболее ценной колонии — острова Крит. Она знала, что рано или поздно война неизбежно начнется: Крит представлял собой слишком заманчивую цель, а их противники, турки, слишком страстно желали получить его, чтобы не попытаться покуситься на это владение. По иронии судьбы первая атака турок началась в результате сознательной провокации со стороны не столь мощной силы, которой, если не считать самой республики, пришлось потерять больше, чем всем прочим, в результате сдачи последнего форпоста христианских государств в Средиземноморье.
Хотя рыцари ордена Святого Иоанна владели монастырем
[237] в Венеции, унаследовав его от тамплиеров после уничтожения ордена в 1312 г., они и венецианцы столетиями питали глубокую неприязнь друг к другу. Вряд ли могло быть иначе: несмотря на невероятные богатства ордена — он владел собственностью по всей христианской Европе, — рыцари презирали торговлю и коммерцию. Как служителям Господа, связанным монашескими обетами бедности, целомудрия и послушания, им претили приземленность венецианцев и их любовь к удовольствиям. Наконец, будучи военными и являясь, так сказать, детьми Крестовых походов, они имели цель, закрепленную клятвой (помимо лечения больных), — сражаться с неверными, где бы те им ни повстречались, и сожалели по поводу многократно выраженного желания Венеции примириться с султаном — рыцари считали это постыдным предательством дела христиан.
К началу 1640-х гг. рыцари представляли собой лишь слабое, зыбкое отражение того, чем были в те героические дни — всего восемьдесят лет назад, — когда успешно защитили свой остров от столь мощного флота, какой только мог бросить против них Сулейман Великолепный. Они продолжали трудиться в своих знаменитых госпиталях, где по-прежнему поддерживали гигиену и уход за больными на гораздо более высоком уровне, нежели где бы то ни было еще, но дух Крестовых походов начал покидать их, и предпринимавшиеся ими операции на море все более напоминали не священную войну, а обыкновенное пиратство. При этом они грабили не только мусульманские корабли: нападения на суда венецианцев и других христианских купцов под самыми неосновательными предлогами происходили все чаще и чаще.
