С самого начала своего существования Латинская империя Константинополя представляла собой нечто ненормальное. Несчастное порождение предательства и жадности, за пятьдесят семь лет своего существования она ничего не достигла, ничему не способствовала, не пережила ни минуты славы, не снискала даже мимолетного признания. После 1204 г. она не завоевывала новых земель и вскоре сократилась до территорий, непосредственно прилегавших к городу, — тех, что были опустошены и разграблены в момент ее появления на свет. Из семи ее правителей лишь один, Генрих Эно, поднялся над уровнем посредственности; никто из них не сделал ни малейшей попытки понять своих подданных греков или перенять их обычаи, не говоря уже о языке. И падение Латинской империи, пожалуй, было еще более позорным, нежели начало существования оной, — ее одолела в одну ночь горстка солдат.
Но если бы это жалкое, карикатурное государство причинило вред лишь самому себе, Византия бы хоть в некоторой степени заслуживала в наших глазах чего-то большего, нежели просто сожаление. Увы, дело обстояло иначе. Мрачное наследие, оставленное ей, сделалось тяжким грузом не только для Византии, но и для всего христианского мира. Империя греков так и не оправилась от ущерба, нанесенного ей в те роковые годы, — ущерба как материального, так и духовного. Она лишилась многих территорий, еще остававшихся у нее после катастрофы под Манцикертом; многие из ее великолепных построек превратились в руины, а дивные произведения искусства погибли или были вывезены на Запад… Прежний дух Византии так никогда и не возродился. Но этим нанесенный ей ущерб не исчерпывается. До завоевания, предпринятого латинянами, она являлась единой и неделимой и пребывала под властью одного правителя — равноапостольного, стоящего, так сказать, на полпути к небесам. Правда, Никейская империя перестала существовать, будучи отнесена к империи со столицей в Константинополе (к чему она всегда и стремилась). Однако императоры Трапезунда, упорно сохранявшие свою независимость, по-прежнему существовали в своем крошечном византийском микрокосме на берегу Черного моря под вечно дождливым небом; были и деспоты Эпира, непрерывно боровшиеся за то, чтобы вернуть те давние годы, когда власть принадлежала им, и всегда готовые приветствовать врагов Константинополя и организовывать сопротивление ему. Как могла теперь империя греков, придя в такое состояние раздробленности, играть роль, столь долгое время ей присущую, — роль последнего мощного укрепления на Востоке, не дававшего хлынуть далее мусульманской волне?
Однако и христианский мир изменился в результате Четвертого крестового похода. Долгое время он был разделен — теперь же поляризовался. В течение столетий, предшествовавших Великой схизме и прошедших после нее, отношения между западным и восточным христианством колебались в пределах между вежливым соблюдением дистанции и острыми, язвительными упреками; различия между ними, однако, по сути, имели теологический характер. После разграбления Константинополя ситуация изменилась. В глазах греков варвары, осквернявшие их алтари, грабившие дома и насиловавшие женщин, вообще не могли считаться христианами ни в каком смысле слова. Как они могли согласиться с идеей союза с Римом? «Лучше уж тюрбан султана, нежели кардинальская шапка», — говаривали они. И они действительно так думали.
Глава IX
STUPOR MUNDI
[145]Королева Констанция дала жизнь сыну в деревушке Джези на следующий день после Рождества 1194 г. Спустя несколько дней она вместе с сыном продолжила путешествие на юг. Всего четыре года спустя в Палермо, после преждевременной смерти своего отца, ребенок (получивший в честь своих дедов имя Фридрих Рожер) был, в свою очередь, миропомазан и стал королем Сицилии.
Именно там он провел свое детство, получая образование, настолько далекое от того, которое обычно давали немецким принцам, насколько это можно себе вообразить. Официальными языками норманнской Сицилии являлись латынь, греческий и арабский; к ним у Фридриха добавились немецкий, итальянский и французский. Со времен его деда Рожера II двор на Сицилии считался самым утонченным в Европе — тут встречались гуманитарии и географы, знатоки естественных наук и математики, христиане, иудеи и мусульмане. Возможно, что наставником его был Михаил Скот, переводчик Аристотеля и Аверроэса, о котором известно, что он провел несколько лет в Палермо и впоследствии стал его близким другом. Фридриха интересовало буквально все. Он проводил целые часы не только за учебой, но и в долгих диспутах на религиозные, философские и математические темы. Он также часто удалялся в один из парков или дворцов, которые, как сообщают, окружали город точно ожерелье, чтобы понаблюдать за птицами и животными, это было его неизменной страстью. Много лет спустя ему суждено было написать книгу о соколиной охоте «Об искусстве охоты с птицами», ставшую классической и демонстрировавшую глубокое знание и понимание мира дикой природы, весьма редкое в XIII в.
Его физическая энергия полностью соответствовала интеллектуальной. Хорошо знавший его современник писал:
«Он никогда не бывает праздным, но весь день занят то одним, то другим делом, причем таким образом, чтобы сила его возрастала в результате его деятельности; он укрепляет свое проворное тело всеми видами упражнений и дел, какие можно делать руками. Он либо упражняется с оружием, либо носит его, вынув свой короткий меч, в умении обращаться с которым он достиг большого мастерства; он защищается от атак играючи. Он метко стреляет из лука и часто тренируется в стрельбе. Он любит быстрых чистокровных лошадей, и я думаю, что никто лучше его не знает, как надеть на них уздечку и как затем пустить их галопом. Вот так он проводит свои дни с утра до вечера, а затем сызнова начинает следующий день.
Притом ему присущи королевское величие и величественные черты и мина, которым сопутствуют добрый и любезный вид, ясное чело, светящиеся глаза и выразительное лицо, пламенный дух и живой острый ум. Тем не менее действия его иногда странны и вульгарны, хотя причиной этому не натура, но общение с компанией грубых людей… Однако доблесть его превышает ту, которой обладают люди в его возрасте, и хотя он еще не взрослый, но весьма сведущ в познаниях и обладает даром мудрости, который обычно приходит лишь по прошествии лет. Что же до него, то ею возраст не имеет значения; также нет нужды дожидаться, пока он достигнет зрелости, ибо он, подобно мужу, исполнен знаний и, подобно правителю, величия».
Это описание относится к 1208 г., когда Фридриху было тринадцать. Он достиг совершеннолетия в четырнадцатый свой день рождения, 26 декабря, и девять месяцев спустя женился на Констанции, дочери Алонсо II Арагонского, которая была старше его на десять лет и уже овдовела (ее первым мужем был венгерский король Имре). Ее выбрал папа Иннокентий III, и Фридрих, по крайней мере в первые дни супружества, по-видимому, не полностью разделял энтузиазм папы в ее адрес. Однако за ней следовала армия из 500 рыцарей, а учитывая, что в королевстве постоянно продолжались волнения, он нуждался в любой помощи, какую мог получить. Вместе со своими рыцарями, дамами и трубадурами Констанция также привнесла в Палермо элемент светской утонченности, которого здесь до сих пор недоставало. Фридрих, всегда живо откликавшийся на новые веяния, открыл для себя целый новый мир — мир куртуазной любви. Сам брак совершился по политическому расчету (хотя Констанция, как положено, через год или два подарила мужу сына, Генриха), однако Фридрих, так сказать, сгладил острые углы: задолго до достижения двадцатилетнего возраста он обрел светскую учтивость и изысканное обаяние, которыми славился всю оставшуюся жизнь.
