Но он напрасно беспокоился. Едва начался бой у входа в гавань, как флагманский корабль Петра неожиданно развернулся и со всей возможной скоростью устремился в открытое море; остальные последовали за ним. Альмохады пустились за ним вдогонку и, захватив семь или восемь сицилийских судов, торжественно вернулись в порт.
Что же произошло? Гуго Фальканд, который всегда все видит в самом черном свете, дает однозначный ответ. Петр, утверждает он, был, «как все дворцовые евнухи, христианином только по имени и по платью и сарацином в душе». Из этого следует, что его отступление было не результатом глупости или трусости, но чистой воды предательством. Другие хронисты более милосердны; они не подозревают Петра в измене, а ат-Тигани даже ссылается на свидетельство некоего Ибн Саддада, согласно которому сицилийские корабли разметал шторм и мусульмане атаковали их до того, как они успели выстроиться в боевой порядок. Это или подобное объяснение кажется наиболее правдоподобным, поскольку мы нигде не находим упоминаний о каком-либо наказании, постигшем Петра после его возвращения в Палермо. Напротив, его ждала длинная и успешная политическая карьера. Конечно, он не был Георгием Антиохийским, но, кроме голословного утверждения Фальканда, нет никаких указаний на то, что он действовал нечестно.
Этого, увы, нельзя сказать о сицилийских правителях. Гарнизон Махдии храбро держался еще шесть месяцев, ожидая новой освободительной экспедиции, но никто не прибыл. Наконец, когда припасов осталось так мало, что люди стали есть своих лошадей, осажденные обратились к Абд аль-Мумину с предложением. Пусть он позволит одному или двоим из них отправиться в Палермо и выяснить, имеет ли смысл ждать помощи; если ответ будет отрицательным, командующий гарнизоном немедленно сдаст город. Условие было принято. Посланцы отбыли и вскоре вернулись с печальной для христианской общины и Махдии новостью. Как ни трудно было в это поверить, в Палермо Северную Африку уже считали потерянной. Ее просто списали со счетов. 11 января 1160 г. Махдия сдалась. Гарнизону сохранили жизнь и свободу, и он с оружием и имуществом отплыл на Сицилию.
Фальканд, разумеется, предполагает, что вождь Альмохадов находился в сговоре с дворцовыми евнухами в Палермо и заранее знал о решении Вильгельма. Эту версию, как многие другие откровения, вышедшие из-под пера того же автора, можно не принимать в расчет, но остается другой, более важный и интригующий вопрос. Почему Вильгельм и Майо позволили Северной Африке так легко от них ускользнуть? В своей европейской политике они действовали – как только король преодолел свою первоначальную инертность – отважно, решительно и изобретательно. Почему же они спокойно наблюдали за тем, как Североафриканская империя рассыпается у них на глазах? Они бездействовали не только при осаде Махдии; там они на самом деле попытались хоть что-то предпринять. Но что произошло в Сфаксе и на Джербе, на Киркенне и в Триполи? Во всех этих местах захватчики встречали в лучшем случае символическое сопротивление. В 1156 г. сицилийские силы были заняты на других, более важных фронтах; но к 1160 г. других врагов, с которыми требовалось сражаться, не осталось, но, тем не менее, сицилийцы не начали контрнаступления и сицилийские властители не приняли никаких мер, военных или дипломатических, чтобы вернуть прежние владения. Что им помешало?
Эти вопросы возникали и у подданных Вильгельма; многие из них, не теряя времени, обвинили Майо в потере заморских владений, и эмир эмиров стал еще более непопулярен. Но фактически, когда мы смотрим на происходящее в исторической перспективе, его поведение становится понятным. Майо играл по-крупному. Теперь расстановка сил в итальянской политике стала бесконечно более сложной, но и более многообещающей, нежели во времена Рожера II и Георгия Антиохийского, когда африканские территории были завоеваны. У Сицилии появился шанс обрести моральное главенство над всей Италией, поднявшейся на борьбу против германской имперской власти; а моральное главенство сегодня могло означать политическое главенство завтра.
Чтобы достичь этого, однако, Сицилия должна была иметь свободу действий. Вынужденная разбираться с двумя империями, папством и бесчисленным множеством независимых и полунезависимых городов-государств, не говоря об эндемическом внутреннем мятеже, она не могла позволить себе никаких авантюр вне логической сферы своего влияния. И Майо был достаточно умен, чтобы понять, что Северная Африка в эту сферу не входит. Возвращение североафриканских владений означало не только отправку экспедиционных сил, осаду и взятие нескольких городов. Оно повлекло бы за собой насильственное подчинение целого народа и войну с великой державой – поскольку Альмохады, чья империя к тому времени простиралась от Атлантики до границ Египта и от Андалусии до южных пределов Сахары, могли с успехом противостоять любой европейской армии или армиям, которые выступят против них.
Старый принцип сработал – экспедиционные войска могли осуществить завоевание, но не могли удержать захваченные земли. Этот факт подтверждался снова и снова; ему Сицилия была обязана существованием в качестве державы. Тот, кто об этом забывал, дорого платил за свою забывчивость. Майо Барийский не хотел сам совершать ту же ошибку.
Глава 12
УБИЙСТВО
Этот Майо был воистину чудовищем; невозможно найти паразита более отвратительного, более вредного или принесшего больший ущерб королевству. Его натура делала его способным к любой низости, а его красноречие было под стать характеру. Он мог безупречно притворяться и лицемерить, когда хотел. Он отличался вдобавок склонностью к разврату и старался затащить в свою постель благородных матрон и девиц; чем безупречней была их добродетель, тем более он стремился обладать ими.
Гуго Фальканд
Вильгельм вернулся к прежнему образу жизни. Можно было ожидать, что сокрушительное поражение византийцев и три последующих года интенсивной дипломатической деятельности, в течение которых его звезда поднималась все выше на европейском небосклоне, привьют ему вкус к политике или, по крайней мере, подтолкнут его к тому, чтобы попытаться проявить свои таланты в государственных делах, как он проявил их в делах войны. Ничего подобного не произошло. Вскоре после того, как он вернулся на Сицилию в июле 1156 г. и вынес приговоры тем, кто поднял против него оружие, он снова стал жить в свое удовольствие. Чары дворцов и парков, беседок и спален оказались слишком сильны. За следующие шесть лет он ни разу не посетил континент и редко покидал Палермо и его ближайшие окрестности. Руководство государственными делами, внутренними и внешними, он отдал в умелые руки Майо Барийского.
Майо достиг теперь вершин власти. Этот сын апулийского купца не только был фактическим правителем королевства; благодаря успехам своей внешней политики он вскоре стал одним из самых влиятельных государственных деятелей в Европе
[83]. Баронская партия, на Сицилии и на континенте, негодовала против него еще больше, чем прежде. Они чувствовали себя отверженными, обойденными, в то время как управление королевством превращалось, как они видели, в прерогативу двух особых групп, первую из которых они ненавидели, а вторую – презирали. Первую составляли люди типа Стефана и Симона, главные военачальники Апулии, архиепископа Гуго Палермского или молодого салернского нотария Маттео из Аджеелло, который составил договор в Беневенто и которого Майо явно прочил себе в преемники; в другую входили дворцовые евнухи – почти все они, подобно Петру, который сыграл столь жалкую роль в битве против флота Альмохадов, были крещеными сарацинами, а потому политически и физически вызывали подозрения у своих врагов.
