Женскую часть семьи составляли бабушка поэта Екатерина Григорьевна и три дочери — Екатерина, Александра (мать поэта) и Мария. Все они в той или иной степени были причастны к литературе. Екатерина Григорьевна получила известность как даровитая и на редкость работоспособная переводчица, диапазон интересов которой колебался от Теккерея, Флобера и Мопассана до Дарвина и Брема. Она издала более двухсот томов; целый ряд ее переводов считались лучшими вплоть до 1930-х годов. Блок сожалел, что бабушка не успела написать воспоминаний. В числе ее знакомых были Гоголь, Достоевский, Ап. Григорьев, Л. Н. Толстой, Полонский, Майков.
Старшая дочь Екатерина (в замужестве Краснова) была, по-видимому, самой способной из сестер; но она умерла слишком рано, в 1892 году, и Блок ее почти не помнил. За свою короткую жизнь она опубликовала две книги: одну — рассказов, другую — стихотворений. Последняя получила почетный отзыв Академии наук. Но в русскую литературу Екатерина Бекетова-Краснова вошла как поэт одного стихотворения, и то, пожалуй, потому, что его положил на музыку Рахманинов. Это «Сирень» — ныне один из самых популярных рахманиновских романсов. Гораздо более значительными стали труды младшей сестры — Марии Бекетовой, оставившей ряд ценнейших мемуаров: «Александр Блок», «Блок и его мать», «Шахматово. Семейная хроника» и др. Мать поэта Александра также переводила и писала стихи, но больших достижений у нее не было.
Брак родителей Блока фактически распался еще до его рождения. Поэт рос без отца в семье деда. В младенчестве он был всеобщим баловнем, но тем не менее очень рано ощутил жестокость человеческих страстей, омрачивших «первоначальные лета» трагической горечью. Однако это нельзя понимать в том смысле, что детство поэта не было счастливым.
Бекетовское Шахматово традиционно сохраняло многие черты стародворянского уклада. Ни дед, ни бабушка не рассматривали приобретенную подмосковную как недвижимость, которой надлежало приносить доход. Ей с самого начала предназначалась роль места летнего отдыха. Правда, слово «дача» считалось в семье неприличным; применительно к Шахматову его никогда не употребляли. Шахматово оставалось «сельцом», «усадьбой». Сам Бекетов принципиально устранился от хозяйственных дел; они стали обязанностью его жены. Та же никогда не стремилась стать настоящей помещицей. М. А. Бекетова выразительно описывает ведение домашних дел в Шахматове: «Мать наша хозяйничала особым способом. Она вставала рано, иногда в 5 часов утра, но вовсе не для того, чтобы идти смотреть, как доят коров или вообще присматривать за хозяйством. Она гуляла по саду, занималась каким-нибудь рукоделием, читала, раскладывала пасьянс, а в более поздние годы — переводила. За всеми надобностями и распоряжениями по хозяйству подходили к ней под окно… В деревне мы проводили, самое большее, четыре месяца, остальные восемь Шахматово было в полном распоряжении работников, скотницы и пастуха, остававшегося частенько и зимой на нашем иждивении. При таком ведении хозяйства неудивительно было, что нас обкрадывали и, как когда-то сказал молодой Блок, у нас образовалась «династия Проворовингов». Но это мало трогало наших родителей. Во-первых, они были большие философы, а во-вторых, считали, что иначе и быть не может в помещичьем хозяйстве. Мать толковала с работниками о пашне, о сенокосе и других очередных делах, она же платила им жалованье и договаривалась с теми, кого нанимала»
[184].
В деревне Бекетовы жили уединенно; они не поддерживали связей с соседними помещиками, с некоторыми даже не были знакомы. Участниками детских игр поэта были его двоюродные братья Феликс и Андрюша Кублицкие, также летом жившие в Шахматове. Старший Саша Блок верховодил. Как многие мальчики на свете, они, начитавшись Купера и Майн Рида, изображали из себя индейцев. По их просьбе бабушка даже сшила американский флаг. Разыгрывались целые эпизоды из романов любимых писателей — и мирные и воинственные. Другим занятием была игра в поезда. Все скамейки в парке были названы по именам станций Николаевской железной дороги: Любань, Большая Вишера, Бологое и т. д. Мальчики носились с воплями и пыхтением от одной скамейки к другой, прижав к ребрам локти согнутых рук и выбрасывая их вперед, наподобие поршней.
Тяга к творчеству пробудилась у Блока примерно в пятилетием возрасте. Сначала это были отдельные рифмованные строки, затем через несколько лет он сочиняет стихотворения, небольшие рассказы и драматические сценки. В юности Блок колебался — какую стезю избрать: литературную или сценическую. В семейной анкете — шуточном вопроснике, который обязаны были заполнить все Бекетовы, — семнадцатилетний Блок раскрывает свои тайные чаяния:
«Мое любимое занятие? — Театр.
Чем я хотел бы быть? — Артистом императорских театров.
Каким образом я желал бы умереть? — На сцене от разрыва сердца».
Первым театральным опытом Блока стал «Спор греческих философов об изящном» Козьмы Пруткова, разыгранный им совместно с одним из двоюродных братьев на лужайке перед домом в Шахматове летом 1895 года. Вскоре страсть к лицедейству привела Блока в Боблово и сблизила с его будущей женой Л. Д. Менделеевой.
Поэт любил дальние прогулки верхом; он пропадал на окрестных холмах целые дни вплоть до заката, очерчивая все большие и большие круги вокруг Шахматова. Он появился в Боблове как юный принц, выехавший из леса на белом коне.
Любовь Блока и Л. Д. Менделеевой нельзя назвать любовью с первого взгляда. Их взаимное чувство созревало медленно. При начале знакомства Блок показался девушке высокомерным; он явно превосходил остальную молодежь интеллектуально, в разговоре часто был непонятным. Но по мере продвижения переговоров о домашних спектаклях впечатление постепенно сгладилось. Летом 1898 года в Боблове ставились отрывки из «Гамлета», «Горя от ума», «Бориса Годунова», а также современные пьесы — «Горящие письма» Гнедича и «Букет» Потапенко. Об этих спектаклях вспоминает жена великого ученого — А. И. Менделеева:
«Старый бревенчатый сарай видел настоящее священнодействие — столько вкладывалось вдохновения, чувств и благоговения к искусству. Репетиции и приготовления к спектаклю давали артистам много наслаждения и интереса: костюмы, декорации, устройство сцены, зрительного зала — все делали сами или под своим надзором. Во все было вложено много любви, находчивости и таланта. Но самые спектакли иногда приносили большие огорчения. Публику, кроме родственников и соседей, составляли крестьяне ближних деревень. Репертуар совершенно не подходил под их уровень развития. Происходило следующее: в патетических местах ролей Гамлета, Чацкого, Ромео начинался хохот, который усиливался по мере развития спектакля. «Представление» в понятии деревни того времени должно было непременно потешать, смешить; так как в стихах вышеупомянутых авторов, произносимых спокойно, не было ничего смешного, то когда наступало волнение, жесты, — они думали, что вот тут-то и начинается, и разряжали свою скуку взрывами хохота, что очень смущало артистов. Чем патетичнее была сцена, тем громче был смех. Другие забывали, что это представление, — видели в артистах знакомые им лица: «Шахматовский барин-то как к нашей барышне-то, только, шалишь, не на таковскую напал», и так далее, и опять смех… Артисты огорчались, но не унывали. Их художественная совесть могла быть спокойна — игра их была талантлива. Александр Александрович, как исполнитель, был сильнее всех с технической стороны. Исполнение же шестнадцатилетней Любовью Дмитриевной роли Офелии, например, было необыкновенно трогательно»
[185].
