О своем отце — Василии Петровиче Лотареве — Игорь Северянин вспоминает в автобиографической поэме (или «поэме детства») «Заря оранжевого часа», что «ему не чужды были» «и оргии, и кутежи». По-видимому, именно это привело к фактическому распаду семьи. Отец вышел в отставку и стал управляющим картонной фабрики вблизи деревни Сойволо в Череповецком уезде, принадлежавшей его сестре Елизавете Журовой. Мать предпочла жить в Петербурге.
Семилетний Игорь остался с отцом, который увез его в череповецкую провинциальную глушь к сестре и брату Михаилу. К этому времени мальчик уже написал свои первые стихи и был твердо уверен, что станет поэтом; иной свою жизнь он не предвидел. Его дядя Михаил Петрович Лотарев — трезвый, практический человек — считал подобные мысли просто детским бредом; он настоял на том, чтобы непутевого племянника поместили в Череповецкое реальное училище, по окончании которого он смог бы получить высшее техническое образование и стать инженером.
О деловой хватке М. П. Лотарева красноречиво свидетельствует история приобретения им земельной собственности. Он служил техническим директором бумажной фабрики Акционерного общества Карла Шейнблера в Лодзи. Во время забастовки рабочих, требовавших улучшения условий труда, он их поддержал, за что был уволен. Но по условиям контракта, в случае досрочного увольнения директора, Акционерное общество было обязано выплатить ему неустойку. Конечно, добиться этого было нелегко, и только через суд. Но М. П. Лотарев успешно преодолел все препятствия, получил крупную сумму денег, на которую купил землю неподалеку от Череповца на реке Суда и построил усадьбу.
Первоначально покупка не казалась особенно удачной, поскольку добраться до тех мест можно было только по воде. Но вскоре была построена железная дорога Петербург — Вологда, и всего в нескольких верстах от усадьбы появилась станция Суда.
М. П. Лотарев служил директором текстильной фабрики Коншиных в Серпухове и поэтому не мог непосредственно наблюдать за строительством. Тем не менее все было сделано в короткий срок и добротно. Всюду ощущался практицизм владельца. Снаружи двухэтажный главный дом (судя по всему, построенный по чертежам самого М. П. Лотарева), удачно расположенный на берегу Суды, напоминал типичное многоквартирное здание городской окраины с двумя рядами окон на гладком и без всяких украшений фасаде. Перед входом был разбит цветник. Но внутри царил модерн — и в отделке комнат, и в обстановке их. Комнаты были обклеены обоями с рисунками в стиле арт нуво, и мебель была с ними в полной гармонии. Игорь Северянин впоследствии вспоминал: «Важный и комфортабельный был дом».
В Суде подросток проводил летние каникулы. После окрашенного в серые тона захолустного Череповца, почти монастырского быта на частной квартире, зубрежки совершенно ненужных ему предметов по программе реального училища, он с головой погружался в быт процветающей усадьбы, где всегда было множество гостей. Здесь он по-настоящему ощущал «вкус жизни». В «поэме детства» ему прежде всего видится пиршественное изобилие, состоящее из подлинных гастрономических изысков:
…………………………………..Уха
С лимоном, жирная, стерляжья,
Пропомидорена остро.
И шейка Санечки лебяжья
Ко мне сгибается хитро.
И прыгает во взорах чертик,
Когда несет она к столу
Угря, лежащего как кортик,
Сотэ, ризото, пастилу!
Был повар старший из яхт-клуба,
Из английского был второй.
Они кормили так порой,
Что можно было скушать губы…
Паштет из кур и пряженцы;
И рябчики с душком, с начинкой
Икрой прослоенной, пластинкой
Филе делящей; варенцы;
Сморчки под яйцами крутыми;
Каштаненные индюки;
Орех под сливками густыми —
Шедевры мяса и муки!..
Читая эти строки, невольно вспоминаешь издевательские слова Маяковского, назвавшего некоторые стихотворения Игоря Северянина зарифмованным меню.
Впрочем, непослушный юный поэт впитывал и другие впечатления; он пользовался полной свободой и в этом смысле мало чем отличался от своих деревенских сверстников:
Ах, вкладывал я ногу в стремя,
Среди оснеженных полей,
Катаясь на гнедом Спирютке;
Порой, на паре быстрых лыж,
Под девий хохоток и шутки, —
Поди поймай меня! шалишь! —
Носился вихрем вдоль околиц;
А то скользил на лед реки;
Проезжей тройки колоколец
Звучал вдали. На огоньки
Шел утомленный богомолец,
И вечеряли старики.
Ходил на фабрику, в контору,
И друг мой, старый кочегар,
Любил мне говорить про пору,
Когда еще он не был стар.
Среди замусленных рабочих
Имел я множество друзей,
Цигарку покурить охочих,
Хозяйских подразнить гусей,
Со мною взросло покалякать
О недостатках и нужде,
Бесслезно кой о чем поплакать
И посмеяться кое-где…
Детство кончилось неожиданно. Отец поэта никогда не был деловым человеком; столь же непрактичной была и его сестра, с которой они на правах компаньонов управляли картонной фабрикой в Сойволе. Ее пришлось в 1903 году продать; при этом все семейство вздохнуло с облегчением. Северянину не пришлось заканчивать реальное училище; его отец принял место коммерческого агента одного из пароходств на Дальнем Востоке и увез с собой сына, который (по собственным словам) был с тех пор обречен пожизненно мечтать о Нагасаки. Он умер. Северянин пустился в самостоятельное жизненное плаванье, став «только поэтом».
Больше в Суде Северянин никогда не был; но усадьбу дяди на Русском Севере он всегда считал колыбелью своей поэзии. Свидетельством является одно из его последних (и, может быть, лучших) стихотворений:
Сияет даль, и там, в ее сиянье,
Порожиста, быстра и голуба
Родная Суда в ласковом влиянье
На зрелые прибрежные хлеба.
Ее притоки — Андога и Кумба,
Нелаза, Кемза, Шулома и Колпь, —
Открытья восьмилетнего Колумба,
Я вижу вас из-за несметных толп.
Ведь с вами, реки, связано такое,
Незабываемое никогда,
Пропахнувшее свежестью левкоя
И говорящее сплошное «Да».
В вас столько в детстве выужено рыбы,
По вам скользила лодочка моя:
Воспламененное мое спасибо
Вам, староновгородские края!
Шексна моя, и Ягорба, и Суда,
Где просияла первая любовь,
Где стать поэтом в силу самосуда,
Взбурленная мне предрешила кровь.
Вас повидать опять — мое желанье,
Не побеждаемое, как весна…
Сияет даль, и там в ее сиянье,
Моих слиянных рек голубизна.
Рождествено
