И собор вполне соответствовал величию дела. Такою многочисленного и блистательного собрания никогда не видали стены Латерана. Приготовления к нему производились еще с начала 1213 года. Монфор торжествовал тогда над альбигойцами и на полях Мюрэ поражал их пылкого союзника. Манифесты, разосланные тогда, говорили, что целью этого двенадцатого вселенского собора, задуманного по обычаю древних отцов Церкви, будет: искоренение всяких пороков, насаждение добродетелей, преобразование нравов, уничтожение ересей, укрепление веры, прекращение раздоров, закрепление мира, ограждение свободы. Наконец, Иннокентий собирался подвигнуть христианских князей и народы на завоевание св. Земли и произвести должные изменения в быте высшего и низшего клира. Последние две цели были главнейшими
.
Срок в два с половиной года был достаточен, чтобы прелаты заблаговременно обдумали все, что необходимо для улучшения положения их паств и епархий; большая часть должна была лично прибыть в Рим. В каждой провинции оставалось только по два епископа, но и им велено было присылать за себя аббатов
.
Одной из главных мыслей, воодушевлявшей членов собора и самого папу при открытии заседаний, были те же еретики Лангедока; настоящий собор должен был провозгласить и узаконить их уничтожение, которое, как ошибочно всем тогда казалось, фактически уже было достигнуто оружием. Но, — прихотливо распорядилась судьба, — от этого же собора гонимые феодалы Юга и даже сами альбигойцы ожидали облегчения своей участи. Монфор ждал одобрения своих подвигов и распоряжений; Раймонд здесь же искал защиты от них.
В день святого Мартина, 11 ноября 1215 года, под сводами церкви святого Иоанна Латеранского открылось первое заседание достопамятного собрания. Запад и Восток прислали своих представителей. Тут присутствовало четыреста двенадцать епископов, девятьсот аббатов и приоров и большое число прочего духовенства и монахов всех орденов
.
Рим был тогда в полном блеске и отчасти напоминал дни своей старой славы. Тут сидел сам патриарх Иерусалимский, вытесненный из своей столицы и просивший защиты Иннокентия. Тут были послы патриархов Антиохии и Александрии и католический архиепископ Константинополя. С цветным духовенством мешались рыцарские доспехи герцогов, князей, баронов, мантии и кресты госпитальеров и тамплиеров. Тут были послы императоров германского и константинопольского, королей французского, английского, арагонского, кастильского, наваррского, леонского, португальского, венгерского, датского, иерусалимского и деспота эпирского. Тут были рыцари из армии Монфора с крестами на рукавах, вместе с его братом Гюи, под эгидой всесильных легатов и пышных епископов Лангедока, — всеми уважаемые, всех интересовавшие и от всех скрывавшие свои нерыцарские подвиги в стране, которую они опустошили. Тут же были гордые горожане богатых итальянских республик; тут же искал милости скромный посол развенчанного Оттона.
И между всем этим множеством лиц уединенно сидели, в простых одеждах, как бы ожидая ужасного приговора, два Раймонда Тулузских, отец и сын вместе с осужденным виконтом; с ними было несколько лангедокских феодалов, лишенных родины и наследства. Этих людей чурались все, кроме нескольких горожан, соединенных с ними одними чувствами, — депутатов некогда царственной, а теперь опальной Тулузы, посланных разделить участь своих государей и, если возможно, — защитить их и свой го род от нападок легатов и Монфора, перед которым Тулуза с горечью сердца недавно принуждена была склонить свою голову. Среди этого подавляющего блеска патриархов, прелатов и князей всех концов света, ожидавших реформ и Церкви, как-то затерялись Раймонд и провансальцы, как то умалились их альбигойские интересы с их собственной Церковью. Но эти отверженные сознавали, что их не столько презирают, сколько опасаются как заразы, хотя они, бывшие католиками по обрядности, виноваты были только тем, что сочувствовали горькому положению альбигойцев, их земляков.
С первых же звуков папского голоса они поняли, что они, ничтожные, призваны играть здесь не последнюю роль, что их родина не уходит из мыслей Иннокентия, появившегося в храме и открывшего речью торжественный собор. Раймонд Тулузский, участь которого, может быть, зависела от этого дня, стал слушать с напряженным вниманием.
Иннокентий говорил на текст Евангелия от Луки по поводу слов Спасителя, сказанных на тайной Вечери: «Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания...» (XXII, 15). Грустным предчувствием смерти отзывается начало папской речи.
«Так как Христос есть дух мой, — говорил Иннокентий, — а смерть — благо мое, то я не откажусь испить чашу страданий, если Всевышнему угодно излить их на меня в своих неисповедимых предначертаниях. Я должен принять эту чашу, которая вручена мне для защиты веры католической, освобождения Святой Земли и свободы нашей Церкви. Может быть, много бы еще мне хотелось пожить между вами, до тех пор, пока увижу плоды того дела, которое Господу угодно было возложить на меня. Но да ис полнится Его святая воля, а не мое мирское желание. И теперь снова повторяю вам: я пылаю искренним желанием вкусить с вами грядущую Пасху, прежде нежели оставлю этот мир... Призываю Всевышнего во свидетели, что жела ние это духовное; я хочу вкушать пасху между вами не ради удовлетворения земного, не ради славы мира сего, а для блага Церкви, особенно же во освобождение Земли Святой...»
После объяснений значения пасхи еврейской и христианской Иннокентий провел перед слушателями аналогию настоящего празднования с одним из событий еврейской истории.
«В книгах Царств мы читаем, что храм иерусалимский был восстановлен в восемнадцатый год царя Иосии и что тогда, по причине этого события, праздновалась пасха с такой торжественностью, что подобной не видали со времен судей. Не служит ли это напоминанием того, что должно сейчас произойти здесь, между нами? Не знак ли это того, что в этот восемнадцатый год первосвященства нашего храм Господень, то есть Церковь, будет восстановлен и что мы вместе будем праздновать пасху, то есть святой собор, который знаменует эру наступления добродетели, собор народа христианского, собор князей и владык католических, это зрелище невиданное со времен св. Отцов? Я твердо полагаюсь на того, который дал такой завет своим верным слугам, сказав: "где двое или трое из вас соберутся во имя мое, там и я посреди их", верю, что Он теперь находится в этой самой базилике среди нас, собравшихся во имя Его и ради великого дела Его».
Затем, в изящно отделанных оборотах, папа перешел к объяснению аллегорического понимания троякого смысла Пасхи: телесной, духовной и вечной, где между прочим сравнивал и себя с тем слугой, который, бодрствуя, должен ожидать своего господина и блюсти чистоту паствы. Он намекнул собравшимся пышным прелатам на их пороки, не скрыв, что сама римская курия не безупречна от них. Его обязанность не только лечить эти пороки, но и карать, разить их. Иначе горе земле, горе народам... Тогда и вера исчезнет и умрет, религия станет одной формой, свобода погибнет в развалинах, правосудие будет попрано ногами. Еретики выплывут на поверхность, злые выкажут всю свирепость свою, а сыны Агари (так назывались мусульмане) восторжествуют. Под конец речи папа сменил тон. Он говорил, «что теперь, если планы его на наступающем соборе осуществятся, настанет то время, когда мир должен перейти от труда к покою, от порчи к исправлению, от печали к радости, от страданий к счастью, от смерти к жизни»
.
