Если бы подчинение Лангедока французам совершилось путем мирным, (например, браком), то не было бы той причины к ненависти и национальной вражде, следы которой можно открыть еще по настоящее время. Эта вражда обрекла побежденных оказывать долгое, но бесполезное сопротивление, а победителя презирать все, составлявшее достоинство и блеск местной цивилизации. Тогда бы южные гуманные нравы, высокая степень общежития, провансальская образованность, промышленность, торговое движение Лангедока могли бы скорее оказать благотворное влияние на северную Францию. Тогда бы от тесного взаимодействия жизни, от мирного общения культур Франции и Прованса значительно ускорился бы ход истории. Сирвенты и горькие стансы южного трубадура поставили обе нации в недоверчивое, подозрительное и враждебное отношение друг к другу.
Следствия этой враждебности в ее политических и литературных фактах, пронизывающие всю позднейшую французскую историю, проявятся в свое время, при дальнейшем изложении «Истории альбигойцев», во втором томе этого труда. Но и теперь, не забегая вперед, можно продемонстрировать эту национальную оппозицию, вошедшую в кровь провансальцев после походов Монфора.
По смыслу и содержанию событий, ненависть провансальцев (безразлично — альбигойцев или католиков) должна была столько же, если не более, обращаться против французов, сколько против римского католического духовенства, управлявшего крестовым движением. Насколько сильно было оппозиционное движение между трубадурами, видно из того, что легат Арнольд еще в самом начале походов оказался вынужден официально запретить писать стихи против папы и крестоносцев. Несмотря на то, Бернар Сикар не может скрыть чувств патриотической скорби в самую ужасную для южан минуту, в дни безьерского погрома.
«Не проходит часа, — поет он в 1209 году, — чтобы озлобление не овладевало мной; ночь проходит в воздыханиях, во сне и наяву те же стоны. Куда бы ни обратились глаза мои, везде я вижу куртуазность, низко попранную французами. О, Боже! Есть ли какая жалость в этих людях? Они яростно кидаются грабить; есть ли у них какое право на это? О Тулуза, о Прованс, о земля Ажена! Безьер, Каркассон! Чем вы были и что стали теперь?»
Со злой иронией тот же поэт обращается к духовенству:
«Прелаты Франции, чудную правду я должен поведать о вас, и если бы можно, то я готов дважды подтвердить ее. Вы избрали выгоднейший путь и прекрасно поучаете нас. За такие хорошие примеры мы вознаграждены по заслугам Не правда ли, ведь вам ничего не надо для себя; вы жерт вуете всем; у вас нет никаких желаний; самые тяжелые лишения кажутся нипочем вам; ведь вы не знаете грязной гнусности разврата... Да хранит нас Бог от того, чтобы высказать про вас всю правду!»
Торжество Монфора было торжеством клерикальной партии. И потому правы были голоса трубадуров-обличителей, когда они горячо говорили:
«Попы теперь хватают все своими руками, хотя бы это им самим стоило несчастий. Вселенная в их руках, они еде лались ее властителями. Грабители относительно одних, щедрые к другим, они пускают в ход индульгенции, лице мерят; одних обольщают Богом, других дьяволом»
.
Но какова участь несчастных феодалов-рыцарей? Не когда люди сильные, они позволили себе сочувственно смотреть на альбигойцев и потому теперь лишились всего. Они дорого заплатили за свои религиозные убеждения или, точнее, за свой религиозный индифферентизм. Оставленные под подозрением, они должны были считать милостью со стороны легата Петра (кардинала капуанского) само пребывание в отечестве. Легат отнял у них замки и дозволил им избрать свободное местопребывание, с тем чтобы они не въезжали в укрепленные города и не носили оружия. Для отличия от простолюдинов им дозволялось иметь одну шпору и ездить только на ослах. Но люди, столь униженные, тем не менее оставались самыми популярными.
Вид страны в 1216 году переменился. Наступило мрам ное затишье, обычной веселости не стало. Везде обоюдное недоверие, монастырские уставы, предписанные памьерскими статутами, сделались обязательными, куртуазность забыта, торговля пришла в упадок. Экономический кризис оказывал самое губительное и решительное влияние на жизнь граждан; трубадуры молчат, как бы ожидая случая призвать народ к восстанию. Тулуза, до сих пор спасавшаяся от разорения, порабощенная, теперь замерла в бессилии. Ее новый граф пока не приносил присягу — она была дана лишь в августе 1216 года. Некоторые города, множество замков и деревень претерпели все ужасы штурма и расправы жестокого победителя.
Государем этой страны был Монфор. Как один из баронов французских, он считал своим сюзереном короля Франции, которому в апреле 1216 года принес формальную присягу. Филипп Август пока довольствовался феодальным правом, предоставляя своим наследникам быть непосредственными государями Юга. Он, не принимавший участия в крестовом походе и довольно равнодушный к интересам Церкви, признавал земли «своего возлюбленного и верного графа» отнятыми от еретиков и врагов Церкви Христовой.
Необходимо заметить, что эта присяга была результатом происков местного французского духовенства. По настоянию последнего, на съезде новых духовных и светских феодалов Лангедока было решено просить инвеституры у французского короля, дабы она стала порукой в прочности нового государства, опасность для существования которого неожиданно обнаружилась в самом лагере победителей. Это государство Монфора, отчасти представлявшее собой образец теократической державы, могло быть прочно только равновесием своих элементов и непременно при преобладании главного, то есть духовного начала.
Но едва только вселенский католический собор успел признать совершившийся факт, как победители рассорились из-за добычи. Знаменитый Арнольд, архиепископ нарбоннский, возвращаясь из Рима, торжественно въехал в свой город в конце января 1216 года. Церемониал был совершен с царской пышностью, так как архиепископ никого не знал в Нарбонне выше себя. Объявляя, что все должны принимать его за герцога, так как этот титул он получил в Риме, вместе с тем он приказывал виконту Эмерику отказаться от присяги, данной им Монфору, как недействительной. Он принял меры, чтобы жители Нарбонны пострроили за собственный счет два замка: один в городе, другой в крепости, а город обвели стенами.
Велико было удивление Монфора, когда он получил известие о действиях архиепископа. Он тотчас же обратился с жалобой в Рим, напоминая, что город Нарбонна, его законный домен, находится под покровительством папы.
В свою очередь, Арнольд писал в особой грамоте, предупреждая всех вассалов Монфора:
«Если граф Симон осмелится присвоить герцогство Нарбонну или хотя бы часть его или если окажет какое-либо сопротивление сооружению стен вокруг города, то тогда я отлучаю его со всеми его сообщниками, а также и тех, которые окажут ему совет и помощь».
От угроз Арнольд всегда быстро переходил к исполнению. Произошло необычайное явление: легат отлучил главного воителя Церкви.
Теперь личные побуждения заставляли обнажать истинную причину побуждений и действий крестоносцев. Так Монфор наказывался собственным же оружием. Арнольд наотрез отказался от всяких сношений с графом Симоном, если последний вооруженным образом займет Нарбонну. Два раза Арнольд последовательно произносил отлучение над Симоном. Монфор не обращал на него внимания. Таково было взаимное раздражение противни ков. Архиепископ грозил силой воспротивиться Монфо ру, а последний объявил, что непременно займет Нар бонну.
