Зарождение основ страхового дела около 1700 года стало знаком глубокого перелома в сознании людей. Начало страхованию судов было положено в лондонской кофейне Ллойда, а после лондонского Великого пожара 1666 года широко распространилось страхование на случай огня. Читая знаменитый отчет о Великом пожаре Сэмюела Пипса, мы видим автора, который без передышки спешит от места к месту, едва находя время, чтобы перекусить или перехватить кружку эля, — и ни разу не забегает в церковь, чтобы попросить у Бога о вмешательстве. Вместо этого он ищет, как практически возможно обуздать пожар, и все встреченные им люди делают то же самое. Человечество должно помогать себе само. К середине XVIII века, чтобы спасти дом, магия или божественное вмешательство уже не требовались —ты просто посылал за приходской пожарной повозкой, а если она не поспевала вовремя, связывался со своим страховщиком. Люди всегда помогали себе сами, но раньше они верили, что их судьба есть часть некоего великого плана, проникнуть в который можно только с помощью древних обычаев и обрядов. Страховой делец, напротив, мог использовать математические новации — методики подсчета вероятности, — чтобы вычислить, как долго, скорее всего, суждено жить клиенту, сколько у него может быть детей и от чего он может умереть. Математика казалась фундаментом бытия.
Кроме естественнонаучных объяснений природного мира, технических усовершенствований в сельском хозяйстве и активной циркуляции прогрессивных идей, свою роль в упадке магического сознания сыграли еще два фактора. Во–первых, если согласно картине, предлагаемой христианским вероучением, господствующей и определяющей силой мироздания был единый и всемогущий Бог, то магия, напротив, всегда имела дело с миром, переполненным странными и часто враждующими друг с другом силами, контакт с которыми возможен только посредством сокровенного знания и обрядов. Христианство и магия могли уживаться и на самом деле уживались друг с другом больше тысячелетия, но для магии монотеистическая религия всегда представляла потенциальную угрозу. Пока христианство сохраняло связь с языческими традициями Севера, магическая составляющая северной культуры продолжала жить. Однако в результате Реформации связь между христианством и природным миром — источником всякой традиционной магии — была безвозвратно нарушена. Протестантизм, связав человека с Богом напрямую, отменив необходимость в опосредующем ритуале или специальном тайном знании, оставил мистический элемент жизни в изоляции, наедине с самим собой. Вдобавок к этому печатная машина знакомила все более широкий круг людей с впечатляющим по своим размерам корпусом сочинений, показывавших, с какой пользой рациональный подход—нечто, противостоящее суеверию, — может применяться для решения людских проблем. Человеку предъявлялось неопровержимое по видимости доказательство того, что его судьба вовсе не подвластна неким непонятным магическим таинствам, а, наоборот, находится в его собственных руках.
К началу XVIII века в послереволюционной Британии сложилось государство, в котором интересы помещичьего сословия, завладевшего парламентской властью, возобладали над интересами как королей, так и простолюдинов. Рациональный индивидуум — грамотный, образованный дворянин («джентльмен»), регулярный читатель книг и газет, знакомый с содержанием идейной полемики, религиозный, но прагматичный — обнаружил, что это государство вполне служит его потребностям. На протяжении следующих примерно 200 лет британскому государству лучше остальных удавалось направлять в благотворное русло устремления и активность этой самоопределяющейся социальной группы — дав ее членам доступ к власти. По мере того как остальные нации следовали примеру Британии, вкусы, идеи и социальные условности среднего и мелкого дворянства (в противоположность как монархическому классу, так и простонародью) превращались в лейтмотив западной цивилизации.
Тем не менее неверно представлять себе ситуацию так, будто образованные классы европейских стран были все на одно лицо. Пусть формирование государственного устройства осуществлялось по преимуществу усилиями правящей верхушки общества, само оно во многом базировалось на обычаях и традициях, которые значительно варьировались в зависимости от того или иного европейского региона. Голландская республика, рожденная в результате многолетнего противостояния с испанской монархией, во многих аспектах была чудесным исключением на фоне ЕвропыXVII века — обстоятельство, осознававшееся как самими голландцами, так и многими их невольными почитателями. На континенте, государства которого находились под властью суверенов, голландцы были аномалией, и поэтому, точно так же, как в Англии, политическим философам приходилось придумывать рациональное обоснование тому, что в реальности являлось следствием местных обычаев. В обеих странах перед государством стояла задача придать себе законный статус в глазах как собственного образованного сословия, так и иностранных держав. Может показаться курьезным тот факт, что образованные европейцы, восхищенно перечитывавшие рассказы о классических Афинах и Римской республике, тем не менее были убеждены в естественной законности монархической формы правления. Однако у влияния рациональности на человеческие дела есть свои пределы — монархия, должным образом ограниченная, предлагала образованным классам стабильность, в которой они могли процветать. Рациональное оправдание восстанию голландцев против испанского короля, а также созданной ими республике, было дано Гуго Гроцием (1683–1645), продемонстрировавшим, что древность автономного правления в Батавии и Нидерландах превосходит древность притязаний испанской короны. Законность немонархического государственного устройства, доказывал он, проистекает из самой истории.
Процветанием Голландская республика, даже когда она обрела собственного монарха, обязана тому, что ей удалось стать современным государством, сохранив в то же время древние обычаи. В отличие от городов северной Италии, чья вражда друг с другом привела их к падению, Нидерланды сплоченными действиями отстояли себя от посягательств испанских, французских и австрийских войск и сохранили автономию отдельных провинций в рамках системы взаимной поддержки. Голландцы прославились тем, что сумели превратить суровые земли, полные солончаковых болот и заливных земель, в рай для людей. Новые методы возделывания растительных культур, восстановление почв и строительство на воде сделали сельскую местность и города Нидерландов настоящим чудом Европы. Республика также являлась единственным местом на континенте, где отсутствовала цензура и царила относительная религиозная терпимость.
Здесь же воплотился в реальность и новый тип урбанизации. В Англии и Франции средневековые города утрачивали самостоятельный статус, а королевские столицы, напротив, стремительно поднимались на дрожжах денег и власти. В Нидерландах главные города сохранили роль торговых и производственных центров и в то же время обустраивались как достойные места для жизни. В георгианском Лондоне или Париже времен Людовика XIV имелись прекрасные площади и здания, однако они планировались лишь как места обитания состоятельной верхушки, а не как функциональные элементы городской среды. Голландцам же, благодаря их необычайному чувству гармонии, удалось удержать лучшее из пестрого и прихотливого наследия средневековых городов, одновременно подчинив градостроительство требованиям современного коммерческого мира. Амстердам, к примеру, был спланирован как ряд концентрических колец–каналов с тем расчетом, чтобы каждый дом или мастерская имели выход на канал и мощеную набережную. В каналах регулярно спускали воду, чтобы очистить дно от отбросов и нечистот, товары доставляли по каналам из сельской местности прямо в центр города, а сеть других каналов связывала Амстердам с Лейденом и Харлемом. Хотя некоторые улицы были престижнее других, дворцы в Амстердаме отсутствовали. Миллионеры–купцы жили в лучших, но совершенно того же типа домах, что и люди, на них работавшие. Улицы в голландских городах вымостили иногда на несколько столетий ранее, чем в остальных городах Европы, к совместной пользе купцов, работников и остальных граждан. Преимущества голландского образа жизни не ускользали от внимания посторонних. В страну без конца прибывали английские и французские изгнанники, которые в разное время искали здесь убежища от преследований, тюрьмы или возможной казни — включая таких людей, как Декарт и Локк. Именно в этой атмосфере творили голландские живописцы, старавшиеся передать в своих полотнах непростое взаимодействие коммерциализации и религиозного благочестия, индивидуализма и общинного духа (см. главу 9).
