В начале XIX века сфера промышленного производства, внутри которой развивались технологии, и сфера научных исследований существовали параллельно и почти не соприкасались друг с другом. Хотя их грядущему союзу было суждено вытолкнуть западный мир в современную индустриальную эпоху, на пути к нему все еще лежали серьезные препятствия. Если в научной среде выходцы из обеспеченных слоев общества представляли свои исследования на всеобщее обозрение и публиковали открыто, то в промышленности цеховые секреты строго охранялись, а производственные методы совершенствовались способом проб и ошибок, с применением выученных тяжким трудом навыков. В теории древнее разграничение между «эпистеме» и «техне» уже утратило актуальность, но их полноценному практическому слиянию все еще мешали социальные барьеры — цеховые ремесленники принадлежали к рабочему сословию, ученые — к благородному. Несмотря на отдельные исключения — порох и дистилляцию как побочные результаты алхимических занятий, очки, астрономические и навигационные приборы как плод оптических опытов, — до начала XIX века и даже позже синтез ремесленного и теоретического знания оставался явлением случайным.
Одним из первых прообразов будущего сотрудничества науки и техники стала деятельность Лунного общества — группы приятелей–бирмингемцев, в число которых входили Джозайя Веджвуд, Эразм Дарвин, Джозеф Пристли и Мэттью Боултон. В 1775 году Боултон, инженер и владелец фабрики, вступил в деловое партнерство с Джеймсом Уаттом, который придумал, как усовершенствовать примитивный паровой двигатель с помощью паровой рубашки и конденсационной камеры. Помогая Уатту воплотить идеи на практике, Боултон, который видел, что энергия пара может найти применение на фабрике, лишь отчасти руководствовался соображениями выгоды — еще одним немаловажным стимулом была личная увлеченность техникой. Так или иначе, Уатт продолжил совершенствовать паровой двигатель, добавив к своим изобретениям цилиндр двойного действия и центробежный регулятор. Как только эффективность водяной энергии была исчерпана, устройства на паровой тяге стремительно завоевали промышленность, а работающий на угле паровой двигатель сделался главным орудием индустриализации. Паровозы, домны, прокатные станы, текстильные фабрики, угольные и железнорудные шахты — все производило на современников необыкновенное впечатление мощи и динамизма, неведомым образом выпущенных на волю из природного состояния и поставленных на службу человеку. На склоне XIX века европейцы не могли не поражаться тому, какое колоссальное преобразование мира им оказалось по силам осуществить. Обычный горючий камень, выкопанный из земли, с помощью нужных умений и знаний можно было заставить поддерживать безостановочную работу фабрики или с грохотом нести пассажирский поезд из одного дальнего конца в другой. И эта энергия, которая неутомимо вращала маховик индустриального мира, была высвобождена силой человеческого гения.
Но Уатт еще представлял собой старинный тип самодеятельного изобретателя — он не был ученым и тем более теоретиком. Первый явный сигнал о том, что процесс слияния научной и технической сферы начался, прозвучал тогда, когда ученые мужи благородного сословия вместо заинтересованного изучения мира в его «естественном» состоянии, приступили к исследованию механизмов, что трудились над его преобразованием, и к разработке математических моделей производственных процессов. В 1824 году французский физик Никола Сади Карно опубликовал результаты изысканий в области работы паровых машин, где впервые описал закон сохранения энергии. Труды Карно, которые легли в основание прикладной науки термодинамики, позволили проектировать двигатели с более высоким КПД. В 1830–х годах Майкл Фарадей провел первую серию опытов, которые обнаружили не вполне понятную, но очевидную зависимость между электричеством, магнетизмом и движением. Проведение магнита через электрическое поле индуцировало ток, а прохождение электричества через расположенный в магнитном поле провод заставляло последний двигаться — эти феномены одновременно открывали возможность для создания надежного генератора электричества и для использования электричества в качестве тяговой силы двигателя. Позднейшие эксперименты Фарадея продемонстрировали, что свет также является элементом электромагнитной системы. В 1856 году металлург Анри Бессемер изобрел метод прямого передела чугуна в высококачественную сталь окислением примесей, которое осуществлялось продувкой воздухом исходного материала в специальном агрегате — конвертере. Свои достижения были и у прикладной химии: искусственные красители, новые взрывчатые вещества и новые способы производства важнейших продуктов, таких как, например, квасцы. В этих и других сферах наука начала вносить громадный вклад в развитие промышленных технологий, поэтому довольно скоро данные отрасли уже полностью оторвались от своих ремесленных корней. Индустриальные компании принялись поручать ученым работу над усовершенствованием и созданием производственных методов и процессов, а правительства впервые обратили внимание на необходимость введения естественнонаучных предметов в образование программы.
К середине XIX века наука убедительно демонстрировала способность влиять на характер развития техники — изобретения перестали зависеть от долгого процесса проб и ошибок и теперь опирались на доказанные физические принципы. В 1859 году наука окончательно переместилась в центр интеллектуальной жизни западного общества вместе с публикацией дарвиновского «Происхождения видов». Если геологи к тому времени показали, что науке по силам изменить традиционные представления человечества о мире, разоблачив неправдоподобность библейского летосчисления, то книга Дарвина сделала еще больше — она лишила человека суверенного положения в мире, отдельного от всех живых существ и возвышающегося над ними. Догадка о том, что одни виды организмов могут развиваться из других, высказывалась и ранее, однако Дарвин описал механизм, благодаря которому это может происходить, и нарисовал общую картину поэтапного развития всех форм жизни на Земле через последовательность мутаций. В работах ученых, принявшихся демонстрировать объяснимость всевозможных феноменов животного и растительного мира с точки зрения законов эволюции, биология преображалась из дисциплины построения статичных классификаций в науку, изучающую динамические процессы. Теперь действительно все сущее, включая саму жизнь, выглядело подчиненным универсальным законам, и чтобы открыть их, требовалось лишь приложить достаточно умственных усилий.
Во второй половине XIX века складывалось впечатление, что совокупная мощь научного разума и создаваемой на научных принципах техники способна решить любую задачу, которую только вздумается поставить человеку. Постигнуть законы образования гор и океанов, происхождение болезней, структуру космического пространства, возникновение жизни, фундаментальное устройство материи; построить более быстрые поезда, более крупные океанские лайнеры, более производительные двигатели, сделать жизнь здоровее и удобнее. получить более чистые металлы, усовершенствовать средства коммуникации и электрическое освещение, разработать еще больше полезных химических процессов и материалов, научиться новым методам разведения растений и животных—при наличии желания все это казалось абсолютно достижимым. И если наука делала такие бластящие успехи в изучении и преобразовании природного мира, то не могла ли она столь же плодотворно трудиться на общественной ниве? Раз научное мышление проникало во все большее число дисциплин, на ходу добавляя новые к уже наличествующим, то существовало ли препятствие, которого оно не смогло бы преодолеть? Не управляются ли человеческое поведение, сексуальность, история, общество, политика, коммерция, сознание и культура столь же «научными» законами, как остальной мир, и если да, в чем они заключаются? Может быть. Кант сделал лишь половину дела, размежевав знание о мире и человеческое поведение, — может быть, на самом деле все вообще открыто для рационального постижения и вдобавок лишено морального смысла?
