В последнее время философы и историки пытались показать, что то неизмеримое зло, которым был холокост, став в конечном счете предметом целенаправленной государственной политки, одновременно складывалось из тысяч крохотных эгоистичных поступков, совершенных немцами в 1930–е и 1940–е годы. Эти поступки часто возникали как следствие мелких, обыденных решений, принимавшихся с целью получения той или иной выгоды в жизни и не учитывавших, как они могут отразиться на других. Доносы на собственных сограждан безусловно придавали их авторам чувство уверенности и силы, вместе с тем как бы скрепляя этих людей узами верности с режимом, а само число доносчиков не давало нацистским функционерам сомневаться, что немецкий народ поддержит их в любом начинании против кого бы то ни было, кого они сочтут нежелательным общественным элементом, — евреев, цыган, славян, людей, умственно или физически обделенных.
Ожидая завершения работы над немецким переводом своей книги «Если это человек», Примо Леви, итальянский еврей, переживший заключение в Освенциме, почувствовал, что ему необходимо понять немецкий народ: «Не горстку высокопоставленных преступников [осужденных в Нюрнберге], а их — народ, тех, с кем я сталкивался лицом к лицу, тех, из кого набирались эсэсовские ополченцы, и еще тех, кто верил, кто не верил, но промолчал, кому не хватило минутного мужества даже на то, чтобы посмотреть нам в глаза, кинуть кусок хлеба, шепнуть человеческое слово». Для Леви это оказалось непостижимым больше всего остального. Он понимал трудности открытого неповиновения, хотя и не извинял тех, кто на него не отважился. Однако он ощущал всю чудовищность отсутствия элементарных жестов доброты и сочувствия. Они не стоили бы многого, но каждый выстраивал бы мостик между дающим и принимающим. Без таких мостиков евреям было совсем не на что надеяться.
Черно–белые фотографии громил в сапогах и кадры, запечатлевшие фиглярство Гитлера на трибуне, могли бы убедить нас, что нацизм явился порождением людей необразованных и недалеких, либо же восстанием бескулыурных и отчужденных против умных и искушенных, которые при естественном ходе вещей вершат судьбы общества. Однако из исследований последнего времени явствует, что над подробными планами и проектами убийства европейских евреев трудились ученые, государственные чиновники, специалисты в области градостроительства и демографии. Это были не безумные и озлобленные фанатики, а трезвомыслящие, образованные мужчины и женщины, исправно исполнявшие свои профессиональные обязанности. Большинство из них не состояли в нацистской партии, но, подобно многочисленным составителям доносов в гестапо, ими двигала забота об улучшении своего положения в обществе и вдобавок карьерные амбиции. Мало того, реализация самого плана холокоста находилась в руках одних из наиболее способных людей Германии. Порядка трехсот человек, составивших костяк Главного управления имперской безопасности (РСХА) и оказывавших первоочередное влияние на разработу и проведение в жизнь партийной политики уничтожения и преследования врагов режима, входили в группу студенческой элиты 1920–х годов, сугубо негативно относившуюся к Версальским соглашениям и Веймарскому правительству. Эти далеко не глупые молодые люди отвергали демократию и изгоняли евреев из студенческих организаций задолго до прихода Гитлера к власти. Когда наступило время, они были готовы предложить свои услуги в практическом осуществлении грандиозных замыслов Гитлера и решении «еврейского вопроса».
Слухи о лагерях уничтожения циркулировали по Европе начиная с 1942 года, но только после того, как союзники начали отвоевывать оккупированные территории, миру открылся весь ужас этих учреждений фашистского режима. Военные корреспонденты сообщали о том, чему отказывались верить глаза. Когда 15 апреля 1945 года британская армия освободила концентрационный лагерь в Бельзене, Патрик Гордон–Уокер передал репортаж для радиослушателей в Соединенных Штатах, в котором описывал увиденные им 30 тысяч трупов и 35 тысяч человек на грани смерти, детский барак, доверху набитый грудами маленьких тел. Его репортаж заканчивался так: «Обращаюсь к вам, кто слушает меня на родине — это лишь один лагерь. Существует много других. Вот то, против чего вы сражаетесь. Здесь нет ни малейшей пропаганды — только очевидная и неприукрашен- ная правда».
В конце войны Томас Манн выступил на немецком радио, рассказывая нации о том, что найдено в Освенциме. Многие предпочли не поверить этим рассказам, однако вскоре были предъявлены доказательства. Холокост часто называют уникальным злодеянием человеческой истории. Его масштаб и место действия в самом сердце цивилизованной Европы были и вправду уникальны, но попытка целенаправленного истребления целого народа — европейского еврейства — не возникла ниоткуда. Столетиями белокожие европейцы христианского вероисповедания воспринимали себя как расу, превосходящую все прочие и наделенную правом уничтожать дру- гихво имя своей цивилизации, — в предшествующие 150 лет (и дальше в глубь истории) люди, чей цвет кожи и обычаи были иными, подвергались пыткам, побоям, издевательствам и массовым убийствам в порядке вещей, по единственной причине своей инаковости, а к началу XX века стало естественным не только рассматривать отличающихся от тебя и твоей среды (включая необразованные массы) как стоящих на нижней ступени биологического развития, но и видеть в них потенциальную угрозу жизнеспособности европейской цивилизации — и подкреплять свои убеждения «рациональными» лженаучными теориями. Фундаментом рабства, колонизации, узаконенной сегрегации неизменно являлось сочетание представлений о собственном расовом превосходстве и страха перед угнетенными — отношение, которое существовало задолго до открытия страшной правды о холокосте и отнюдь не ушло в небытие вместе с ним.
На фоне этих господствующих представлений достижения Америки 1930–х годов и ее лидера Франклина Рузвельта выглядят тем более выдающимися. Общество, рисковавшее утратить присущую ему широту духа. Соединенные Штаты, как и Германия, перенесло жестокий удар Великой депрессии. Однако стране удалось избежать сползания в фашизм и вместо этого, вдохновляясь рузвельтовской доктриной взаимной поддержки, повернуть в противоположном направлении — к совместному труду на общее благо и обновленному народовластию. К тому моменту, когда Япония, выстраивавшая себя по европейскому образцу как милитаристское националистическое государство, напала на Перл–Харбор в 1941 году. Соединенные Штаты уже заняли сторону осажденных либеральных демократий. Сотни тысяч американцев с готовностью отдали свои жизни не только ради победы над Японией, но и ради восстановления конституционных правительств в Европе.
Как бы то ни было, даже Рузвельту было не по силам преодолеть глубоко укорененные привычки своих соотечественников — сегрегация по расовому признаку оставалась законодательно разрешенной в Соединенных Штатах до 1950–х годов. Правда, Америка не была исключением. В 1948 году господствующее европейское население Южной Африки ввело систему «раздельного проживания» — апартеид, — базировавшуюся на классификации и изоляции рас, а спустя всего лишь несколько лет после закрытия Освенцима надписи со словами «Черным и ирландцам просьба не беспокоится» стали привычным украшением британских частных пансионов. Такого рода бытовая бессознательная жесткость вновь возвращает к нашему центральному вопросу о молчаливом соглашательстве немецкого народа. Для него нет простого объяснения, у него нет одной причины. Историки, психологи и философы стараются найти ключ или всеобъемлющую формулу, которая позволила бы уберечься от повторения подобных вещей в будущем. Однако не существует волшебного решения и нельзя сформулировать урок, который мы были бы готовы или способны раз навсегда вынести из позорного прошлого. Мы продолжаем хранить приверженность институту национального государства, обладающего монополией нанасилие и наделяющего необыкновенной властью небольшую группу людей; мы все так же разрабатываем технические средства, способные убить тысячи, если не миллионы людей; мы не избавились от веры в то, что нацизм был откатом к первобытному, даже звериному и что прогресс человечества сможет гарантировать нас от нового нацизма; наконец, мы по-прежнему воспринимаем свою цивилизацию, как образец, которому должен следовать весь мир. Тем не менее если вновь обратиться к словам Дитриха Бонхеффера, приведенным в начале этой главы, нельзя не задуматься всерьез над возможностью того, что господствующие убеждения и «традиционная этическая система» европейской цивилизации, свойственные ей универсальные решения–панацеи, презумпция собственного превосходства и образ мистического целого, которому грозит смертельная опасность изнутри и снаружи, —все это сыграло свою роль в неспособности немцев проявить доброту и сочувствие, которые спасли бы еврейский народ от нацизма. Немало немцев сделали это, протянули руку помощи и спасли людей от лагерей смерти, однако подавляющее большинство, как напомнил нам Примо Леви, поступило иначе. Именно в таком отказе от человеческого сострадания и доброты во имя некой великой цели и состоит действительная угроза, перед лицом которой постоянно находится неутомимо взыскующее смысла западное человечество.
