Национальные и религиозные войны XVII века ввергли в крах Центральную Европу и явились экономическим бедствием в масштабах всего континента. Период приблизительно с 1650 по 1750 год позволил Европе прийти в себя, а также несколько изменить фокус существования. Пока Испания переживала губительные последствия своего участия в Тридцатилетней войне, другие атлантические державы — Франция, Нидерланды и прежде всего Британия — успели разглядеть гораздо более привлекательное поле деятельности в заморских странах, нежели во внутриевропейских территориальных конфликтах. Целью западной политики стало сохранение равновесия сил в Европе, которое высвобождало энергию ее государств для освоения остального мира. Следствием этого стали значительные успехи Британии на заморских территориях, а Франции период относительного спокойствия позволил добиться значительного процветания дома. Франция уже долгое время являлась самой густонаселенной европейской страной, обладавшей огромными ресурсами плодородной земли, однако ее размеры серьезно затрудняли осуществление централизованного контроля, и французским монархам приходилось постоянно иметь дело с влиятельными региональными группировками. Как бы то ни было, между 1589 и 1789 годами во Франции правили всего пять монархов, и за это время королевская власть, с помощью сменявших один другого искусных министров финансов, сумела сплотить и централизовать подвластную ей территорию. В результате страна превратилась в главную культурную и экономическую державу Европы. Людовик XTV (правил с 1643 по 1715 год) властвовал как абсолютный монарх, однако именно превосходные административные качества его главных министров, кардинала Джулио Мазарини (занимавшего должность в 1643–1661 годах) и Жана–Батиста Кольбера (в должности с 1643 по 1683 год), смогли обеспечить финансовую стабильность и достаточно ресурсов, чтобы покрыть монаршие ошибки. Вторжение Людовика в Нидерланды, война за испанскую корону, решение изгнать из Франции всех протестантов в 1685 году нанесли колоссальный урон французскому государству Наследники короля–Солнце, находившиеся под сильным впечатлением его примера, также не сумели приноровить свои желания к потребностям государства, и Франция продолжала существовать как абсолютная монархия в то самое время, когда другие нации взяли на вооружение гораздо более действенные способы управления.
Хотя со смертью Людовика XIV в 1715 году в Европе наступил краткий период спокойствия, непрочное равновесие сил опять было поколеблено — на сей раз усилиями государства, которое довело централизацию до предела. Итоги Тридцатилетней войны значительно ослабили немецкие государства в составе империи, и единственной по–настоящему могущественной державой осталась Австрия. Однако в 1701 году Фридрих I, сын правителя Бранденбурга, провозгласил себя первым прусским королем и приступил к укреплению военной мощи этой сравнительно бедной северогерманской земли. Его сын Фридрих II, правивший с 1740 по 1786 год и позже названный Великим, был преисполнен решимости сделать Пруссию первым среди государств империи. В результате двух войн, за Австрийское наследство (1740–1748 годы) и Семилетней (1756–1763 годы), Пруссия либо разгромом на поле боя, либо патовым противостоянием смогла подчинить себе несколько гораздо более могущественных государств. В Семилетней войне Габсбургская империя, Франция, Россия и Швеция образовали союз с целью уничтожить прусскую военную мощь, однако Пруссия устояла и превратилась в весомую силу на европейской арене.
Пример Пруссии был впечатляющим. Мелкое государство, не игравшее никакой роли в европейской политике, сумело пробиться в круг великих наций, пожертвовав всем ради военного превосходства. Равновесие сил мало что значило, если оно не учитывало честолюбия таких правителей, как Фридрих. Введенные им методы муштры и организации подняли военную дисциплину на новый уровень и были переняты другими странами — свой пруссак имелся даже в Континентальной армии Джорджа Вашингтона (генерал–инспектор Фридрих фон Штейбен). Наблюдая за тем. как прусских рядовых муштруют до полного изнеможения, а ослабевших кулаками и розгами загоняют обратно в строй, Джеймс Босуэлл нашел это отвратительным, заметив, впрочем, что система работает. ибо «машины суть лучшие орудия, чем люди». Всем европейским солдатам начиная с XVIII века пришлось пройти через процесс обесчеловечивания, которым сопровождалась подготовка. Повсюду начали строить комплексы казарм с учебными плацами как особые места для проживания войск (в прошлом, как правило, квартировавших в родных городах), а воинская карьера стала отдельной, поглощенной только собой и требующей полной самоотдачи жизнью.
Влияние прусской модели милитаризованного государства сказалось далеко за пределами армии. В Пруссии, на габсбургских территориях Центральной Европы и в России мундиры не только стали носить при дворе — сами монархи и правители начали одеваться как офицеры высшего ранга. Число мужчин на военной службе в этих странах за XVIII столетие резко выросло: Пруссия в 1740 году имела армию в 80 тысяч человек, в 1782 году — уже 200 тысяч, а во время Семилетней войны прусская армия насчитывала 260 тысяч — 7 процентов всего населения страны: численность русской армии к 1800 году достигла 300 тысяч человек. Напротив, во Франции численность войск сократилась с 380 тысяч в 1710 году до 280 тысяч в 1760–м. Западноевропейские державы не стали копировать прусскую модель милитаристского государства так увлеченно, как Восточная и Центральная Европа, однако XVIII столетие ознаменовалось значительным расширением состава западных военно–морских флотов. В 1714 году британский флот, на тот момент самый мощный и дорогостоящий в мире, состоял из 247 боевых кораблей, к 1743 году, по окончании американской войны за независимость, он вырос до 486, включая 174 линейных корабля; Франция в 1782 году имела 81 линейный корабль.
Во второй половине XVIII века в национальных государствах Европы, когда‑то возникших для защиты территории и населения, воинское сословие все активнее превращалось в институт, чьи интересы и потребности оказывали фундаментальное влияние на общественный уклад. Армия всегда использовалась для поглощения нежелательных социальных элементов, однако эта тенденция всего сильнее проявилась в XVIII веке, когда вопрос о контроле за жизнью общества стал всерьез беспокоить правительства. Население Европы оправлялось от кризиса предыдущего столетия, и процесс восстановления нелегко давался городам и столицам. В 80–х годахXVIII века французский военный министр граф де Сен–Жермен писал: «Без сомнения, было бы превосходно, если бы мы могли сформировать войско из надежных и специально отобранных людей самых отменных качеств. Но ради построения армии мы не должны разрушать нацию, отнимая у нее самых лучших сынов. Учитывая текущее положение дел, армия по необходимости должна состоять из отбросов общества и всех тех, кому оно не может найти места». Проблема контроля за жизнью общества наделила армии еще одной функцией. В конце XVIII века Европа стала ареной целого ряда крупных гражданских восстаний, таких, как лондонский бунт Гордона, на подавление которого пришлось бросить 12 тысяч солдат. Нежелание французской армии вмешиваться в общественные беспорядки, вспыхнувшие в Париже в 1789 году, оказалось ключевым фактором, позволившим революции восторжествовать.
В России и Пруссии кадровые военные сделались настолько влиятельными, что фактически поставили общество под свой контроль; на Западе они сформировали отдельную касту внутри гражданского общества. Это был феномен одновременно материального и культурного свойства. Армейский мир был самодостаточным, замкнутым и, как ему казалось, стоял выше мира гражданского. Он имел собственные законы, кодекс поведения и дух солидарности, который делал преданность полку почти столь же важной, как преданность стране. Военнослужащие могли рассчитывать на поддержку своих «братьев по оружию» и попечение «отцов–командиров», их награждали за долгую службу и хоронили с воинскими почестями.
