Имелись, конечно, и оборотные стороны. Война породила в России, как во всех воюющих странах, большую обличительную литературу. Дело началось с жестокого обращения немцев с оставшимися в Германии иностранцами; затем пошли свидетельства о поведении немцев в Калише и других занятых ими городах Русской Польши; с началом военных действий в крупном масштабе рассказы о «немецких зверствах» только умножились. Были и случаи уличных эксцессов, вроде разгрома здания немецкого посольства в Петербурге. Министерство иностранных дел в докладной записке государю назвало этот факт «ужасающим и прискорбным событием». В общем, однако, случаев насилия было меньше, чем в других странах. Зато огульное отрицание всего немецкого перекинулось и на интеллигенцию: различные научные общества стали исключать из своей среды германских и австрийских ученых; были философы, доказывавшие, что Кант и Крупп по существу – одно и то же…
Очень быстро это обличение всего немецкого обратилось и против немецких элементов внутри России. Как балтийское дворянство, так и немцы-колонисты, не исключая меннонитов, поселившихся на Волге при Екатерине II, начали подвергаться заподазриванию и обличениям. Еще в заседании Государственной думы 26 июля представители русских немцев бароны Фелькерзам и Люц выступали с такими же патриотическими заявлениями, как остальные.
[224] Через несколько месяцев все немецкое население России оказалось взятым на подозрение. Закрывались все немецкие газеты, в том числе существовавшая со времен Петра Великого St. Petersburger Zeitung. Некоторые органы печати, в первую очередь «Вечернее время», занимались разыскиванием немецких фамилий по всем ведомствам. Эта кампания была первым проявлением внутренней розни во время Великой войны. Со стороны левых кругов она не встречала особого протеста, так как немцы считались всегда элементом консервативным.
Сначала репрессивные меры применялись только к подданным неприятельских держав (для австрийских славян и для эльзасцев делались исключения). Но 2 февраля 1915 г. был издан по 87-й ст. закон о принудительном отчуждении земель у выходцев из Германии и Австро-Венгрии во всем 150-верстном приграничном районе; на добровольную ликвидацию оставлялись сроки от 10 до 16 месяцев.
Сенат большинством 56 против 32 голосов решил, что подданные вражеских держав не должны пользоваться судебной защитой. Для должников германских и австрийских подданных открывалась, таким образом, возможность освободиться от платежей; многие, в том числе и городские учреждения, этим воспользовались. Это распространение военных законов на частноправовые отношения вообще было новой чертой в международной жизни: во время Крымской кампании, например, Россия считала еще себя обязанной платить англичанам проценты по займам, хотя она и состояла с Англией в войне.
Великая война подобно землетрясению перевернула психологию народов и опрокинула представления о праве и добре, казавшиеся незыблемыми. Наряду с героизмом и жертвенностью война порождала психологию: «Добро есть то, что содействует успеху». Такая «военная психология» была преддверием революционных перемен. Это сказывалось одинаково на обеих сторонах, но только немногие сознавали эту опасность. К их числу принадлежала императрица Александра Феодоровна. При первых вестях о том, что и действия русских войск тоже вызывают иногда нарекания в занятых местностях, государыня писала государю (20.X.1914): «Война подняла дух, очистила много застоявшихся умов… Одного бы я только желала, чтобы наши войска вели себя примерно во всех отношениях, не грабили бы и не разбойничали; пусть эти гадости творят только прусские войска. Во всем есть всегда уродливая и красивая сторона, то же самое и здесь. Такая война должна бы очищать душу, а не осквернять ее… Я хотела бы, чтобы имя наших русских войск вспоминалось впоследствии во всех странах со страхом и уважением, но и с восхищением».
* * *
Когда определилось к концу года, что война затягивается, в стране стали воскресать старые настроения. В оппозиционных кругах каждый раз, как местные власти принимали репрессивные меры против революционной агитации, начинали говорить, что правительство недостаточно считается с новым положением вещей. Во время процесса пяти депутатов-большевиков, обсуждавших пораженческие тезисы Ленина, в обществе утверждали, будто социал-демократы только хотели протестовать против «интриг крайних правых».
[225]
Исподволь, из кругов, враждебных верховной власти, начали распространяться слухи о том, будто какие-то правые круги при дворе хотят сепаратного мира. Между тем только граф С. Ю. Витте, весьма далекий как от правых, так и от придворных кругов, открыто высказывался за прекращение войны и пророчил великие бедствия в случае ее продолжения. Заявления графа Витте, хотя и не попадавшие в печать, тревожили союзных дипломатов; и когда (27 февраля 1915 г.) граф Витте скончался, французский посол Палеолог отметил с удовольствием в своем дневнике: «Угас великий очаг интриг». На самом деле бывший премьер не имел ни малейшего влияния именно в придворных кругах.
В обывательских массах, наряду с легкомысленным оптимизмом, начинала замечаться некоторая усталость от войны. Это чувствовалось, несмотря на военную цензуру, даже по некоторым ноткам, проскальзывавшим в печати.
Русские поэты сначала откликнулись на войну бесчисленными стихами (которые по большей части не отличались, впрочем, ни силой, ни оригинальностью). Федор Сологуб предсказал: «Прежде, чем весна откроет / Лоно влажное долин, / Будет нашими войсками / Взят заносчивый Берлин». Еще смелее выражался Игорь Северянин: «Германия, не забывайся. / Ах, не тебя ли строил Бисмарк. / Но это тяжкое величье / Солдату русскому на высморк». З. Н. Гиппиус, кажется, одна призывала к сдержанности: «Поэты, не пишите слишком рано. / Победа еще в руке Господней. / Сегодня еще дымятся раны, / Никакие слова не нужны сегодня». Но к середине зимы настроение уже изменилось. Газеты печатали стихи (например, того же Игоря Северянина) о том, что «еще не значит быть изменником – / Быть радостным и молодым, / Не причиняя боли пленникам / И не спеша в шрапнельный дым…». (Это стихотворение вызвало целую полемику путем писем в редакцию «Биржевых ведомостей».) Обывательские надежды возлагались в это время не столько на чисто военные успехи, сколько на неизбежность голода в Германии. Введение германским правительством (в январе 1915 г.) хлебных карточек было воспринято как признак близкого крушения врага. Газеты перечисляли, какие разнообразные сорта булок – сайки, плюшки, калачи, розанчики и т. д. – можно найти во всех русских городах, и противопоставляли русское изобилие германской скудости («Как бедны они в своих шелках и бархатах, как богаты мы в своем рубище»).
