Италия, на которую возлагалось столько надежд, действительно вмешалась в войну еще в самом начале галицийского разгрома (11 мая), но ее армия, оказавшаяся перед сильно укрепленными горными позициями – и в Тироле, и на путях к Триесту, – не могла отвлечь достаточного количества австрийских войск, чтобы это отразилось на положении русского фронта.
В эту трудную для России минуту государь принял решение – стать во главе своих войск. В письме к государыне он вспоминает так эту минуту: «…Хорошо помню, что, когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Ц. Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению и немедленно написать о моем решении Ник…»
С распространением театра военных действий на всю западную часть России двоевластие между Ставкой и Советом министров должно было стать совершенно непереносимым. В Совете министров действия Ставки подвергались резкой критике; генерал А. А. Поливанов, князь Н. Щербатов – новые министры – не уступали в этом отношении А. В. Кривошеину или С. В. Рухлову. «Так или иначе, но бедламу должен быть положен предел. Никакая страна, даже многотерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств», – говорил (в заседании 16 июля) А. В. Кривошеин. «Что творится с эвакуацией очищаемых нами местностей? Ни плана, ни согласованности действий. Все делается случайно, наспех, бессистемно» (А. А. Хвостов). «Мы, министры, попали в страшное положение перед Ставкой. Это учреждение призвано руководить военными действиями и бороться с врагом. А между тем оно проникает во всю жизнь государства и желает всем распоряжаться» (С. В. Рухлов).
Между тем начальник штаба Н. Н. Янушкевич, по-видимому, действительно полагал, что на него падает ответственность за общую политику страны, и прислал министру земледелия А. В. Кривошеину целый проект наделения землей солдат и конфискации земли у тех, кто дезертирует или сдается в плен. Этот проект вызвал насмешки и негодование в Совете министров.
«От г. Янушкевича можно ожидать всего, – говорил министр иностранных дел Сазонов. – Ужасно, что Великий Князь в плену у подобных господ. Ни для кого не секрет, что он загипнотизирован Янушкевичем и Даниловым, в кармане у них…»
Такие толки шли и в армии. Великий князь продолжал пользоваться популярностью у солдат, ходили легенды про его храбрость, про его резкое обращение с «нерадивыми генералами», – но Ставка как таковая утратила авторитет. Имена ближайших помощников великого князя вызывали такую же вражду в офицерстве, как еще недавно имя Сухомлинова. Те же лица – особенно генерал Н. Н. Янушкевич – вызывали и в обществе самую резкую вражду – главным образом из-за мер по принудительному выселению евреев.
Было необходимо устранить двоевластие – Ставки и Совета министров; было необходимо произвести перемены в самой Ставке. Между тем великий князь Николай Николаевич не был склонен жертвовать своими ближайшими сотрудниками, которым он продолжал доверять. В то же время замена великого князя другим лицом, «меньшим» по общественному рангу, имела бы характер обиды, немилости и не отвечала бы ни намерениям государя, ни настроениям общества.
При таких условиях принятие командования самим государем представлялось единственно возможным исходом. Оно устраняло двоевластие; недаром, как подчеркивал в Совете министров А. В. Кривошеин, полевое управление войсками было составлено «в предположении, что верховным главнокомандующим будет сам император; тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто; вся полнота власти была бы в одних руках».
В то же время, уступая место своему государю, который уже и ранее оговорил такую возможность, великий князь сходил со сцены с почетом без какого-либо «урона». А так как ближайшие его советники были тесно с ним связаны всей работой, их уход вместе с ним был только естественным. Новые люди – среди них наибольшей известностью пользовался генерал М. В. Алексеев, начальник штаба Северного фронта, которого государь называл «мой косоглазый друг», – должны были занять место генерала Янушкевича и его помощников.
Однако, когда государь сообщил о своем намерении военному министру А. А. Поливанову, тот «не счел себя вправе скрыть» это от кабинета, и решение государя вызвало сразу же ряд возражений. На нескольких заседаниях кабинета министры с величайшим возбуждением обсуждали это решение государя, хотя, казалось бы, оно только было логическим выводом из всех суждений о соотношении между министерством и Ставкой. Начались разговоры о том, что в случае дальнейших поражений страна будет винить самого государя.
«Подумать жутко, – говорил А. А. Поливанов, – какое впечатление произведет на страну, если Государю императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы». Князь Н. Б. Щербатов выдвигал несколько странные доводы: «Через гущу беженцев, по загроможденным дорогам царский автомобиль не будет в состоянии быстро двигаться. Как оберегать государя от тысяч бродящих в придорожных лесах дезертиров, голодных, озлобленных людей?..»
А. В. Кривошеин говорил: «Народ давно, со времен Ходынки и японской кампании, считает Государя царем несчастливым, незадачливым». Немалую роль в настроениях министров играли также слухи о том, будто это решение, давно лелеемое государем, было внушено… пресловутым Распутиным.
И. Л. Горемыкин, со своей стороны, заявил: «Должен сказать Совету министров, что все попытки отговорить Государя будут все равно без результатов. Его убеждение сложилось давно. Он не раз говорил мне, что никогда не простит себе, что во время японской войны Он не стал во главе действующей армии. По его словам, долг Царского служения повелевает Монарху быть в момент опасности вместе с войском, деля и радость, и горе… Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского царя быть среди войска и с ним либо победить, либо погибнуть… Решение это непоколебимо. Никакие влияния тут ни при чем. Все толки об этом – вздор, с которым правительству нечего считаться».
И. Л. Горемыкин оказался прав; все обращения отдельных министров, председателя Госдумы, наконец – коллективное письмо всех министров, за исключением премьера и министра юстиции А. А. Хвостова, – не могли поколебать решения, сознательно принятого государем. Все эти шаги только показали государю, на кого из своих сотрудников он может безусловно положиться, а на кого только условно.
21 августа, накануне отъезда государя в Ставку, министры еще раз обратились к нему, на этот раз с письменным заявлением, повторяя просьбу не увольнять великого князя и указывая на свое «коренное разномыслие» с председателем Совета министров. «В таких условиях, – заканчивалось это письмо, – мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине».
И. Л. Горемыкин, со своей стороны, сказал: «Я не препятствую Вашему отдельному выступлению… В моей совести Государь император – помазанник Божий, носитель верховной власти. Он олицетворяет собою Россию. Ему 47 лет. Он царствует и распоряжается судьбами русского народа не со вчерашнего дня. Когда воля такого человека определилась и путь действий принят, верноподданные должны подчиняться, каковы бы ни были последствия. А там дальше – Божия воля. Так я думаю и в этом сознании умру».
