Москва
Юля – Марине
Одна из безумных идей, бродивших по заповеднику, была такая: тридцать три вырезанных из пенопласта богатыря крепятся грузом на дно озера, в нужный момент, когда, допустим, идут туристы, канаты рубят, и богатыри, покачиваясь на платформе, взмывают вверх, раскрашенные, с дядькой Черномором.
Но я представляю покачивающуюся бочку на волнах:
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян –
Так велел-де царь Салтан…
Тут вам и одиночество, замкнутость, зима, Валентина Ефимовна Терешкова на кордоне.
Кордон – одинокий пустынный дом в лесу. Ни телевизора на кордоне, ни телефона и ни радио. Не было у нее ни колодца, ни огорода. Почему она не вырыла колодец, не знаю.
Воду ей привозили из заповедника в бидонах. Один раз (хорошо, зимой!), забыли и Валентина Ефимовна, не унывая, топила снег – варила снежные щи. А так ходила к нам на деревенский колодец (расстояние километра полтора). Огород, невостребованный, зарос.
Как обычно описывается зимовье в книгах: окно, чтобы посмотреть на закат (закат, Марин, тут делится на две половины – «янтарный» час и «алый»), плитка – вскипятить кофе.
Артур уезжал на полгода в Крым зимой, жил один в маленьком доме из ракушечника. У него была печка и гитара. Приехал он туда в январе, мороз. Бельевые веревки за неутепленным окном замерзли, покрылись сосульками, раскачивались на ветру, треск, метель и где-то там еще вдалеке полоска моря.
У нас на обледеневших веревках осенью качаются птицы, трясогузки. Им нравится раскачиваться на них. Они раскачиваются на этих веревках, как прищепки. И край огорода называется (кстати!) тоже «берегом».
Далекие у этого «моря» берега…
23 февраля
Москва
Марина – Юле
Ходила в ЦДЛ – прощаться с поэтом Романом Сефом.
Вспомнила, как навещали его с Седовым на Пироговке, где он лечился в кардиологии.
Сеф тогда ужасно зарос. Я накинула ему полотенце на плечи, достала ножницы, раз-раз, и его подстригла.
– А теперь, – сказал он, – постриги моего соседа.
Тот лежал угрюмый, уткнувшись в стенку, всклокоченный, как дикобраз. Я его подняла, усадила на стул и подстригла. Он сразу приободрился, помыл голову в раковине, сбрызнулся одеколоном.
– Ну вот, человеком стал! – радовался Роман Семёныч. В палату стали заглядывать другие пациенты…
Короче, мы выбрались из больницы под вечер.
А вчера иду по Тверскому бульвару. Солнце! Снег! А морозец. И вдруг так потянуло к Яше Акиму, пока он здесь еще, на Земле… Приехала, мне налили кагору, я принесла ватрушки, мороженое. Говорю ему: «Так скучаю по вас! Я скучаю по вас!!!»
А он глядит на меня откуда-то издалека-далека, не человек – а мировой космос.
На улице воздух морозный, звезды, и в подземном переходе, на лестнице, на юру, неказистое существо в лохмотьях играет на синтезаторе какую-то щемящую мелодию.
Я стояла около него и плакала. А потом смотрю – иду по дороге к автобусу – такая счастливая!
2009 год. Весна
В каждом событии отражается вся Вселенная.
Чогьям Трунгпа
1 марта
Бугрово
Юля – Марине
Дорогая Марина!
Я завтра уезжаю и наверно опять надолго – встречать весну. Мы не увиделись, но в начале недели вам завезут от меня на Коломенскую подарок, и через него вы взглядом, возможно, окажетесь со мной рядом, увидите Алю, Машу, художника Петю Быстрова (в лесу Петя расставлял свои картины, прислонит к дереву, и кажется, вот-вот с портретов все разойдутся: портреты большие, в полный рост).
Увидите поэта и отшельника Воскресенского.
Я вам когда-то писала, что недалеко от развалин старой усадьбы Воскресенское двоюродного деда Пушкина – Исаака Абрамовича Ганнибала – живет такой Сергей Воскресенский (это он сам себя прозвал), в соседней деревне его прозвали Дикий. За нелюдимость и какую-то оторванность от нормальной жизни.
Он охотник, всю жизнь занимается охотой, держит и любит лошадей. Целыми днями скачет, и никаких забот, только мчаться, как Андрей Ростоцкий – Денис Давыдов в финале «Эскадрона гусар летучих» налегке, даже без седла. Хотя Воскресенский очень ухаживает за лошадью, и все уздечки, седло у него сделаны своими руками и щеголевато, и зарабатывает он обычно тем, что на ярмарках, когда устраиваются гулянья в поселке, выигрывает приз за красоту на лошадиных смотрах.
Его лошадь, а ее зовут Ласка, всегда первая.
Еще он пишет стихи, я вам присылала, помните?
…Если заяц прокричал в ночи
И поутру тетерев ответил,
Значит, все, зима, сдавай ключи,
Есть такой закон на белом свете…
Убирайся и не злись без толку,
Отошла теперь твоя пора…
И за печку верную двустволку
Прячу я до пуха и пера.
О нем рассказывали: заблудились какие-то люди, ночь, луна, они вымотались уже все, устали, человек на холме, они к нему (а это был как раз Воскресенский): «Где мы?!!»
А он спокойно, важно им отвечает: «Да у маво дома».
И ушел.
7 марта
Бугрово
Юля – Марине
Встретилась, Марин, со всеми, как обычно – в автолавке. Автолавка – это синий фургон, список товаров на огромном листе магнитами прикреплен к железной двери. В девять она у нас, потом на Воронич, в Савкино.
Собран народ. Одинаковые у всех кошельки, одинаковые (список товаров один) покупки.
Не утонувшая орбитальная наша станция «Мир» в Михайловском, в заброшенных деревнях-галактиках – Коты, Усы…
И Валентина Ефимовна по прозвищу «Терешкова» (вообще-то ее фамилия Филиппова), всегда приходила на стыковку с этой кочующей автолавкой первой. Теплой порою на тапочки ее налипала хвоя – лунный грунт…
(В тапочках по лесу ходил и Валентин Анатольевич, привычка: зачем переобуваться, раз дом в лесу?)
Я опаздываю, бегу, а Маша и Аля уже катят от автолавки свои тележки, оставляя морозным утром след в снегу.
Валентина Ефимовна ко мне заходила в гости. Принесет бутылочку, угощение. Наполнит стаканы (мне – половину) и, перед тем как выпить, объявит: «Ну, глонемте!»
