Лодки посрывало с петель, деревянные лодки, старые, их прибивает к пустому берегу. Едешь на машине через деревню, и вдруг вода перерезала дорогу. А велосипедисты идут, как с вашим радиоприемником, в одной руке рубашки и штаны, другой велосипеды катят. Чуть не тонут!
У нас дожди, а на окраинах полей снег испаряется, влажно, дождь, тепло, и над снежными впадинами и окаемками туман, кусочки тумана, влаги.
Ирма у меня – цвета зимней полежалой травы, полей.
Слушали с ней чибисов, зарянок.
Ветер, и трещат окна.
Ваши мы.
11 мая
Москва
Марина – Юле
Так и представляю, как все это теперь залито солнцем, черемуха, и соловьи поют. Гуляла в Коломенском: груши в буйном цвету. Но яблони только приготовились.
Спустилась в «ущелье» – к Девьему камню. Там проводник рассказывал горстке людей, мол, тут волшебное место, камней таких на земле коломенской не было, и быть не могло (а он, этот исполинский камень, ты помнишь – весь обтекаемый, светлый, живой, как будто дышит).
Мы склонились над ним, протянули ладони – и ощутили сильнейшую энергию, даже пальцы закололо.
– Чувствуете восходящий поток? – торжествующе провозгласил умудренный юноша. – Вот и решайте, куда его лучше направить? Денег не надо просить. Но хорошо укреплять союзников.
Так что я посылаю тебе, как союзнику, чудотворную энергию этого сильного и доброго коломенского существа, чтобы ты была здоровенькая и веселая.
14 мая
Москва
Марина – Юле
Здорово, что ты так остро чувствуешь мир, и можешь воспеть его целиком – в коротеньком письме!
А мы тут с одним астрофизиком обсуждали странствие телескопа «Хаббл» в дальние миры. «Хаббл» пристально оглядывал окрестности телескопическим глазом и присылал на Землю снимки.
Однажды ему скомандовали взглянуть туда, где ничего нет. Все астрономы были в этом уверены.
И «Хаббл» взглянул.
И тут на Землю полетели картины звезд и планет, красных гигантов и белых карликов, туманностей – да чего-чего там только не было вместо этого ничего.
«Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще!» Только представь, какой кипучей жизнью живет звезда, чтобы после всех своих преображений и впредь шпарить в таком духе, увеличивая накал в дикое количество раз!
Мы ведь в звезды и превращаемся, да, Юль?
16 мая
Бугрово
Юля – Марине
Спасибо камню и вам за камень – за тепло.
У нас, Марина, грозы! Грозы, как в скромных, простых и великих рассказах Чехова, где дачи, цветущая сирень, мезонины, черемуха, обрывы, соловьи. Все зацвело разом и осыпалось (черемуха осыпается уже). Зацвела сирень, зацвели яблони и вишни. Поплыли туманы над рекой. Соловьи поют и поют – вечером и утром. Потом кукушки. Сирень гроздьями, не до конца еще распустившимися, висит и зреет. Все в лепестках, очень душно, парит и парит днем, а вечером, как на работу, находят тучи, но не темные, не осенние, – тучи, как котлы пара, и этот пар все сгущается, грома нет, а только всполохи во все небо красным – цвета некоторых сейчас цветущих яблонь. Бывают такие яблони, цветущие красными цветами. Сегодня мы с Гаммой попали под ливень – и до нитки. Под ошеломительный, под сильнейший ливень!
Так, Марин. Выехали, все вроде было тихо, я в седле, а потом как включили небо! Лошадь мокрая, грива мокрая, седло! Рубашка набухла от дождя, отяжелела. Едем и еще мокрые ветки задеваем. Очки в дожде, штаны в дожде и кеды в дожде, вода с нас течет вообще ручьями. Гамма горячая и дышит. А я промокла, а в чистом поле – там ветра! Еду и дрожу. А Гамма теплая, и пар идет. Хорошо ехали сквозь дождь, красиво. Прятаться бесполезно, так – идти. Все едем, едем. Сильный, красивый, мощный дождь. Волки вроде бы подружились, и я очень рада за них.
16 мая
Пушкинские Горы
Юля – Марине
Художники на работу едут утром. На велосипедах. На тех самых велосипедах, которые они катили за рули и спицами колес разрезали воду, вода бурлила и становилась все глубже и глубже – до седла. Но велосипедисты не унывали и тоже уходили под воду, шли по пояс и еще успевали любоваться. Подтопленными, но цветущими деревьями и пыльцою ив, кустами с красными от бегущего по ним сока ветками. И синей водой, и все-таки землей под ногами, которая под водой прощупывалась, и криком выпи, которая уже прилетела, овсянками и желтыми трясогузками. И радовались тому, что не каждый день ты в одежде вот так залезешь в воду, а здесь, погляди – весна, разлив, залез! – и только выше держи рюкзак и нащупывай почву под ногами.
18 мая
Пушкинские Горы
Юля – Марине
Стали, Марин, потихоньку замечать: исчезают и исчезают деньги! Бесследно! Не десятки, и даже совсем не сотни, – пятисотки! Вначале думали: может быть, завалились за диван? Андрей даже косо какое-то время смотрел на Хиддинка. Мой гусь когда-то чудил – воровал деньги. У меня. (А он гусь из сильной тяжелой породы – холмогоры.) На девушек тратил и на пиво. Причем выбирал всегда только крупную купюру. Ему покажешь их несколько: десять, пятьдесят, сто. И он возьмет только сто. Вытянет сторублевку из кармана, из заднего, чуть подорванного (им же самим – вероломно!) кармана моих джинсов, и – бегом!
Вот только на днях я провела с ним воспитательную работу:
– Вырастила щипача, а не гуся! Покатился по наклонной дорожке, Хиддинк?!
Но деньги продолжали пропадать. И мы уже забили тревогу, и нешуточную! А тут Андрей случайно заглянул к себе в комнату – и что! Косуля Луша с отрешенным и меланхоличным выражением лица (вы вблизи когда-нибудь видели косулью морду?) жевала тысячную купюру. С таким видом, будто пасется на лугу. Десятки, рассыпанные по полу, не замечала. А еще две тысячи (две купюры) сине-зелеными зажеванными комочками смиренно лежали у копыт.
– Попирая копытами деньги! – разгневанно сказал Андрей и потянул из Лушиных (ну прямо акульих челюстей!) банкноту.
Она еще не была доедена, и Андрей вступил в бой. Косули ведь жвачные животные, они челюстями кору с деревьев сгрызают – а тут банкнота. Андрей тянул за бумажный краешек тысячи изо всех сил, но и Луша держала купюру твердо, как купюроприемник.
– Тысячные косуле на ужин, а нам, извините, копейки на обед?! – кричал Андрей.
На этих словах я с трепетом вынула из кармана недавно зажеванную Хиддинком сторублевку и положила на общий стол.
Потом подумала и добавила, уже от себя, еще десятку.
19 мая
