В подавляющем большинстве рассматриваемые комиссией дела были сфабрикованными. Реабилитация проводилась по мере обработки материалов и результаты докладывались на Политбюро далеко не без осложнений (в основном она была завершена в конце 1989 г.). Как признается В.А. Медведев, «в конце пришлось все-таки принять и общее решение об отмене незаконных решений „двоек“, „троек“ и особых совещаний»
{19}.
Обнародование решения Политбюро от 5 марта 1940 г. в разгар этого процесса неминуемо придало бы трактовке сталинских репрессий новую внутри- и внешнеполитическую окраску, а реабилитации — иные темпы и масштабы. Мог ли Горбачев рассчитывать, что Политбюро способно будет принять тягостную, ужасающую правду о Катынском деле и что его опубликование не обернется против него самого? Против КПСС, которая находилась в состоянии разброда и шатаний и оказалась бы еще более дискредитированной? В обществе уже начинала вызревать и складываться многопартийность. «Многопартийной», с различными внутренними платформами, становилась и сама КПСС. Появлялись новые, оппозиционные органы печати и группы влияния. Ситуация становилась все более сложной и непросчитываемой. Социально-политическая стабильность всегда была в СССР непререкаемой основой режима, и ей подчинялось многое. Забота об этой основе замыкала порочный круг власти партии-государства, обеспечения ее «руководящей роли».
Раскрытие всей подноготной Катынского дела поднимало комплекс проблем на очистившейся от сталинских деформаций, переживавшей значительные трудности, но свято хранившей свои устои и традиции советской внешней политики.
Руководство КПСС становилось все более осторожным. Горбачев постоянно лавировал между демократической оппозицией, с центром тяжести в самой партии, и по-прежнему имевшей за собой большинство консервативной партийной оппозицией реформам.
Гласность декларировалась по-прежнему, но информация все более дозировалась. Партийное большинство постепенно отступало, Горбачеву же не было свойственно действовать быстро и решительно. Он не был способен взять на себя трудный шаг обнародования правды о виновниках катынского преступления, о котором уже все узнал. Тем более, что это не обещало роста популярности ни ему в собственном партийном окружении, ни партии — в обществе.
Появившиеся, казалось бы, возможности движения дела к полному раскрытию и окончательному завершению оказались иллюзорными. В прежнем, партийном, русле это движение оставалось перекрытым, а по крайней мере искусственно резко зауженным, хотя весной 1989 г. и было принято решение ЦК КПСС об интенсификации поисков архивных документов о расстреле польских военнопленных.
Между тем объективно открывалось еще одно направление исследований. Летом 1989 г. во все архивные службы были направлены письма за подписью А.Н. Яковлева с просьбой выявить и предоставить Комиссии народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 г. материалы, связанные с секретными протоколами и их последствиями. Естественной производной изысканий комиссии стало выявление документов и по польским военнопленным. В МИД было подготовлено поручение для Главархива, которое было направлено туда по линии Совета министров СССР. Согласно информации В.А. Александрова — секретаря международной комиссии ЦК и комиссии народных депутатов, возглавлявшихся Яковлевым, их работа соприкасалась с работой сектора Польши, а «позиции формировались фактически параллельно»
{20}.
Однако на страже «советской официальной версии» катынского преступления стояла официальная наука. В ответ на запрос за подписью Яковлева в научные учреждения была получена, по свидетельству секретаря комиссии Александрова, краткая записка директора Института всеобщей истории РАН А.А. Лубарьяна с прилагаемой справкой (докладом) примерно на 20 страниц сотрудницы его института из отдела О.А. Ржешевского — кандидата наук Н.С. Лебедевой. В ней «доказывалась» правомерность выводов комиссии Бурденко. Примерно в это же время в Москве вышла в свет подписанная к печати в издательстве «Наука» в начале марта ее книжка «Безоговорочная капитуляция агрессоров: Из истории Второй мировой войны». В ней, ссылаясь на запись Й. Геббельса в дневнике от 30 апреля 1943 г. о «раздувании катынского инцидента», Лебедева специально поясняла, продублировав в подстрочнике «советскую официальную версию» с ее подтасовками: «В апреле 1943 г. геббельсовская пропаганда сфабриковала „доказательства“ осуществленного якобы органами НКВД в районе Катыни вблизи г. Смоленска расстрела 10 тыс. польских офицеров. Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию немецко-фашистских злодеяний после освобождения Смоленска установила, что расстрел имел место, но был проведен в сентябре 1941 г. оккупантами»
{21}.
В ситуации активной идеологической защиты прежней версии Горбачев позволил себе якобы «демократический» жест обращения к советской и международной общественности для «поиска» свидетельств катынского преступления, который в очередной раз лишь создавал видимость действий, а на деле служил далеко не первой, неограниченной во времени затяжкой признания правды.
Между тем страна быстро менялась. Исчезал страх, раскрепощалось сознание. Люди начинали жить в другой системе координат. Однако публично обнажить контуры зловещей катынской тайны в 1987 г. еще означало получить обвинение в нападках на Советское государство и его строй, прослыть дисседентом. Это не останавливало людей такого формата, как А.Д. Сахаров и А.И. Солженицын, который откликнулся на трагедию Катыни в «Архипелаге ГУЛАГ». Во все времена общество выделяло из своей среды людей высокой нравственности, подлинных гуманистов, способных дорого заплатить за свои убеждения, пойти на конфликт с тоталитарной системой. Таков был удел членов общества «Мемориал», из которого сильно и требовательно звучал голос ученого-астронома Алексея Памятных. Польское направление в деятельности «Мемориала» сформировалось начиная с первой конференции общества осенью 1988 г.
В 1988 г. пошедший процесс обновления и гласности, подкрепленный отменой цензуры, выдвинул галерею глашатаев общественной совести. В их числе достойное место заняли историки и литературоведы, обратившиеся к проблемам катынского злодеяния. Прогремели имена Натана Эйдельмана и Юрия Афанасьева, известного историка, депутата-демократа Съезда народных депутатов СССР. Отец Н. Эйдельмана — писатель Яков Эйдельман — прошел через ГУЛАГ и собственными ушами слышал угрозы «краснолицего охранника» в адрес заключенных-поляков, каких он, по его словам, немало пострелял в Катыни. Эйдельман был знаком и с медиками из комиссии Бурденко и знал от них, что в ответ на их попытки отказаться от подписи под ее материалами им было сказано, что подписи все равно при публикации будут проставлены.
Сам известный историк и писатель, Эйдельман-младший не мог обойти молчанием эти факты. Он ездил в Варшаву, собирал литературу и материалы о расстреле польских военнопленных, а затем использовал их, проводя в Доме литераторов в Москве семинары, в которых участвовали по его приглашению, в частности, журналист В.К. Абаринов и ученый Ю.Н. Зоря. Именно от Эйдельмана Зоря получил изданные в Париже воспоминания бургомистра Смоленска Б.Г. Меньшагина и книгу о Катынском деле Ю. Лойека, которую впоследствии передал для ознакомления с исторической правдой Н.С. Лебедевой.
