Допрос проводился в квартире Сопруненко, расположенной в престижном доме и районе Москвы, по ул. Садовая-Самотечная, д. 9. От скромного, но опрятного жилища Токарева квартира Сопруненко отличалась более богатым убранством, наличием антикварных вещей и картин, но и какой-то затхлостью и запущенностью, неухоженностью. Это тем более показалось мне удивительным, что Токарев, имеющий двух взрослых сыновей, которые проживали в других городах, и ведущий, по сути, одинокую жизнь, сумел себя достойно содержать, а Сопруненко, которого плотно опекали на допросе две проживающие в Москве взрослые дочери и жена, не сумел обеспечить элементарной чистоты и порядка в доме. Впоследствии мне стало понятно, что Сопруненко был таким же одиноким стариком, как и Токарев. Дочери к нему приходили редко и только тогда, когда это было нужно им самим.
Как и многие родственники бывших сотрудников НКВД, они боялись, что преданные огласке сведения о прошлом их близких могут отрицательно сказаться на их собственной судьбе, благосостоянии и положении в обществе. Вообще работа по этому делу выявила своего рода закономерность судеб бывших высокопоставленных чиновников НКВД. Достигнув в период массовых репрессий неправедными путями высокого положения в обществе, они, как правило, заканчивали жизнь в болезнях, нищете и одиночестве.
Первое впечатление от Сопруненко было таким же, как и от Токарева. Такая же плохо одетая худая старческая фигура и изможденное, болезненное лицо. Однако общий климат его семьи и запущенность квартиры, видимо, наложили свой отпечаток на внутренний мир Сопруненко и соответствовали ему, во всяком случае не противоречили его несобранности и интеллектуальной слабости. Физически Сопруненко выглядел более крепким, чем Токарев, но в интеллектуальном плане явно уступал ему. После неоднократного просмотра видеозаписи показаний Токарева и сам Сопруненко удивленно констатировал, что Токарев все хорошо помнит и аргументированно, без предварительных пометок на бумаге, в свободном разговоре, образно, ясно и даже артистично может излагать свои мысли. Тем не менее Сопруненко в ходе допроса достаточно ловко уходил от острых вопросов, переводил беседу на второстепенные детали, перекладывал ответственность за участие в катынской трагедии на своего заместителя, тогда старшего лейтенанта госбезопасности, И.И. Хохлова и других сотрудников НКВД. Только после предъявления архивных документов и неоднократной демонстрации видеозаписи допроса Токарева, подтверждающих личное участие Сопруненко в катынских событиях, он дал важные показания о том, что лично видел и держал в руках постановление Политбюро ЦК ВКП(б) за подписью Сталина о расстреле более 14 тыс. польских военнопленных, содержавшихся в Осташковском, Старобельском и Козельском лагерях НКВД СССР. Тем не менее и Сопруненко не рассказал всей известной ему правды об этом документе: скрыл, что в нем говорилось также о расстреле более 7 тыс. польских граждан в Западной Украине и Западной Белоруссии. Он не признал, что явился одним из организаторов и активных исполнителей решения о расстреле более 14 тыс. поляков и что лично руководил „разгрузкой“ трех специальных лагерей и подписывал списки-предписания, на основании которых они были отправлены на расстрел в УНКВД Калининской, Смоленской и Харьковской областей. В отличие от Токарева, Сопруненко стремился вообще избежать дачи показаний и поэтому менее подготовленно скрывал свою вину за массовые расправы с польскими пленными. Первоначальные заявления Сопруненко о том, что он ничего не знает, сменились выдвижением алиби: работы в апреле—мае 1940 г. в советско-финской комиссии в Выборге по обмену военнопленными. Когда Сопруненко документально было доказано, что комиссия работала в другое время, он переложил ответственность на своего заместителя И.И. Хохлова (ко времени расследования уже умершего) и отказался признать свои подписи в предписаниях начальникам лагерей, на основании которых формировались команды польских военнопленных для отправки в УНКВД областей на расстрелы.
Собранными по делу многочисленными документами, свидетельскими показаниями, почерковедческими и криминалистическими экспертизами было бесспорно доказано личное участие Сопруненко в организации злодейского убийства польских военнопленных в Катыни, Харькове и Калинине (Твери).
Наиболее зловещей фигурой из всех бывших сотрудников НКВД, с которыми я был вынужден встречаться и беседовать, был бывший начальник Особого бюро НКВД СССР П.А. Судоплатов. В деле не было данных о его непосредственной причастности к катынскому преступлению, но в связи с необходимостью проверки версии об уничтожении захваченных в западных областях Украины и Белоруссии польских граждан на территории России (в Рыбинске, Томске и других местах) было принято решение о его допросе. По своей должности Судоплатов длительный период времени являлся „главным террористом страны“, поскольку проводил специальные операции по уничтожению неугодных за рубежом, а также одновременно и „главным палачом страны“, так как занимался физическим устранением неугодных властям собственных граждан внутри страны. Тем не менее он был реабилитирован Главной военной прокуратурой, хотя в приговоре есть формулировка „преступление против человечности“ и убедительные доказательства этого. Он был реабилитирован вопреки законам решением только прокуратуры, без судебного разбирательства, хотя ему вполне можно было переквалифицировать обвинение на „убийство при отягчающих обстоятельствах“.
Он в знак благодарности за это, как я надеялся, мог дать интересующие следствие показания. Судоплатову были заданы вопросы о причастности как его самого, так и его подчиненных к катынскому преступлению. Он отрицал это.
Недавно Судоплатов умер. Известно, что он своевременно уничтожил большую часть дел с отчетами о проведенных внутри страны операциях по уничтожению политических противников, с маскировкой убийств под несчастные случаи. В 50-х годах Судоплатов был осужден. Ему удалось избежать высшей меры наказания потому, что он предстал добросовестным исполнителем приказов, а также сумел симулировать расстройство психики. Как видно из изученных материалов уголовного дела в отношении Судоплатова, механизм принятия решений об устранении „неугодных“ был таким же, как и в Катынском деле, то есть решения об уничтожении принимались на заседании сталинского Политбюро ЦК ВКП(б), и, следовательно, как все решения такого рода, оно должно храниться в „особых папках“ ЦК ВКП(б) в архиве Президента РФ в Кремле». Этой констатацией завершим цитирование заметок следователя — А.Ю. Яблокова.
Многие репрессивные акции тоталитарной системы носили преступный характер, как правило сужая для исполнителей выбор до убийства или самоубийства. Судя по их показаниям, они боялись даже друг с другом обсуждать то, в чем участвовали. В силу существовавшего уровня правосознания они не воспринимали происходившее как издевательство над самой сущностью права. Но самые элементарные нормы морали, даже усиленно деформируемые, подсказывали им, что они втянуты в преступления, хотя и охраняемые ведомственной тайной, выдаваемой за государственный интерес.
Говоря о сотрудниках НКВД, причастных к расстрелам польских военнопленных, невозможно обойти вниманием непосредственных исполнителей этого тягчайшего преступления — палачей. Наиболее омерзительным и не менее важным звеном репрессивной машины советского государства были тогдашние коменданты, надзиратели тюрем и отдельные водители областных управлений НКВД, участвовавшие в расстрелах польских граждан. Они были как правило вчерашними деревенскими люмпенами, людьми примитивного склада, с убогим интеллектом и выраженной эмоциональной тупостью. Именно таких бездумных, агрессивных и жестоких исполнителей своей воли репрессивная машина приспособила для своих преступных целей, вытравила из их душ все человеческое, вооружила их ущербной идеей классового насилия для достижения последующего всеобщего равенства и счастья. При помощи идеологического прикрытия она сделала из них послушных роботов, готовых убивать за чечевичную похлебку (бесплатную колбасу и рюмку водки), повязанных кровью, страхом и угрозой для собственной жизни.
