Как свидетельствует другой автор воспоминаний — служащий Министерства социальной опеки Т. Коханович, пытавшийся пересечь советско-венгерскую границу, «чтобы пробраться во Францию и вступить в формировавшуюся там армию», таких как он, не сумевших перейти на ту сторону, именовали «недобежчиками»
{41}.
Первый из них получил 5 лет и попал в Каргопольлаг Архангельской области, второй с трехлетним сроком был направлен в Печорлаг Коми АССР, на лесоповал за Полярный круг. Оба убедились, что мало кто в лагерях имел судебные приговоры, большинство же получило сроки, данные ОСО, другие были административно высланными как «социально опасный элемент». Среди зеков было немало поляков, особенно коммунистов. Согласно инструкции НКВД их первыми извлекали из толп беженцев и загружали в тюрьмы как «провокаторов», а затем отправляли в эшелонах «осваивать Севера». Следующими по численности были украинцы и нацмены из Средней Азии.
Польские и немецкие коммунисты получали большие сроки (5 или 8 лет) с мотивировкой, что-де бегством из своей страны они нарушают святую обязанность каждого коммуниста вести революционную борьбу, поэтому бегство в СССР трактуется как тяжкое преступление. Во Львове, как подтвердил будущий секретарь ЦК ПОРП З. Клишко, в то время было просто опасно признаваться в принадлежности к польской компартии: это грозило немедленным арестом
{42}.
В рамках общего курса Г. Димитров направил в начале октября в НКВД по линии Коминтерна два письма со списками на 500 чел., подозреваемых в «провокациях» в связи с деятельностью распущенных в августе 1938 г. вместе с КПП КПЗУ и КПЗБ. В июле же 1940 г. он уже сетовал, имея в виду проведенную НКВД «зачистку территории», что из тысячи бывших политзаключенных паспорта получили только сто. «Остальные — в своем большинстве б[ывшие] рядовые члены КПП и КСМП, — писал он, — несмотря на наличие справок обкома МОПР, высылаются вместе с подозрительными, спекулянтами и всеми враждебными элементами внутрь СССР, получая паспорта с п[араграфом] 11, по которым они часто не могут получить работу». Пытаясь на сей раз отстоять свой актив, Димитров подчеркивал, что есть немало честных и преданных коммунистов, которые «являются резервом для отбора и подготовки кадров, необходимых для будущей работы»
{43}. Он имел в виду паспорта без права проживания в погранзоне и областных центрах, но, видимо, лукавил, будто не знает, как решалась судьба «всех враждебных элементов» в СССР.
Украинские власти не только относились к бывшим польским коммунистам безо всякого доверия, но не раз проводили против них кампании арестов. В начале 1940 г. во время чтения стихов в клубе интеллигенции во Львове был арестован известный поэт Вл. Броневский. Другие представители левой интеллигенции были задержаны дома. В тюрьме, а затем и в лагерях оказались многие. Были репрессированы Л. Левин, В. Скуза, А. Стерн, А. Ват и другие прогрессивные деятели польской культуры.
В северных лагерях скапливались группки коммунистов и левых деятелей со всей Европы. Лучше всего противостояли изничтожающей реальности ГУЛАГа русские, прибалты и финны, великолепные лесорубы. Другие, превращенные в безымянные, ежедневно теряющие остатки энергии тени, не имевшие необходимой одежды и обуви, в драных лохмотьях, быстро вымиравшие от истощения, холода и болезней, со сведенными судорогой боли и высушенными как пергамент пеллагрическими лицами, с лихорадочно блестевшими от голода гноящимися глазами, понимали, что нет никакой перспективы спасения, и не рассчитывали ни на какую снисходительность. Периодически бригады подкреплялись свежими пополнениями из тюрем
{44}. Среди них было много поляков, и в том числе военнопленных (военных и гражданских) из спецлагерей, которым во время следствия удавалось «пришить» какие-либо преступления, особенно «контрреволюционные». А к таковым относились освободительные настроения, разговоры о восстановлении Польского государства, о поисках путей вооруженной борьбы с гитлеровской Германией.
Эти намерения перекликались с настроениями в среде арестованных советских военных. Так, по рассказу Г. Герлинг-Грудзиньского, в ленинградской тюрьме он оказался в одной камере с репрессированными крупными военными-штабистами, получившими после более чем трехлетнего следствия по 10 лет и убежденными, что будет и победоносно завершится война с Германией: «они ожидали начала войны СССР с Германией, надеясь на освобождение, полную реабилитацию, выплаты жалования за отсиженные годы»
{45}. После следствия, которое для арестованных поляков «ограничивалось лишь принуждением подписать фиктивные обвинения», целью которого «было скорее дать удобный предлог органам, занятым набором дешевой рабской силы и деполонизациеи захваченных земель, нежели перевоспитанием будущих граждан Советского Союза», в глухой архангельской тайге они получили великолепный по своей выразительности политический ярлык «антигитлеровских фашистов»
{46}, отражавший всю глубину кризиса идейно-политического сознания советского общества, рожденного сталинскими деформациями советской внешней политики в период «советско-германской дружбы».
Северные лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста пополнялись и за счет перераспределения трудовых ресурсов из лагерей военнопленных с территорий, отошедших как к СССР, так и к Литве и Германии. Поскольку пленные не соглашались вступать в договорные отношения на длительный срок с дирекциями шахт и рудников, их положение становилось все более подневольным, труд — принудительным. Однако тысячи пленных отказывались подавать заявления о желании остаться в СССР и трудиться в горнодобывающей промышленности, поэтому в соглашении между НКВД и Наркомчерметом от 7 февраля 1940 г. их предписывалось направлять на «массовые работы» в группах не менее ста человек, под конвоем и надзором, а заработок выплачивать НКВД
{47}.
Попытки улучшить положение при помощи забастовок, голодовок и т.п. вели к прямым репрессиям и к перемещению в трудовые лагеря отдаленных районов со значительно более жестким «исправительным» режимом, гарантировавшим быстрое превращение в «лагерную пыль», столь знакомое многим поколениям советских зеков.
Далеко не все военнопленные эксплуатировались в системе Управления по делам военнопленных НКВД. В той же «конторе» от этого не отказывались и другие подразделения. Публикуя докладную записку МВД СССР от 24 мая 1950 г. о работе Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД/МВД СССР (как в то время уже называлось УПВ) за 1941—1950 гг. за подписью ставшего министром С. Круглова, Н. Сидоров констатировал: «Информация о составе пленных и содержании работы с ними регулярно направлялась высшему руководству СССР, но, по аналогии с гулаговской, она была неполной и необъективной. Сильно преувеличивались результаты пропагандистской и оперативной деятельности органов ГУПВИ, и, напротив, причины и уровень смертности, травматизма, самоубийств, побегов, недовольства лагерников и другая негативная информация не находила места в сводках, подаваемых наверх»
{48}. Расхваливая предоставленную пленным возможность приобрести «различные производственные и строительные специальности», Круглов рапортовал, что якобы «на основе ознакомления с передовыми методами социалистического труда военнопленные из года в год улучшали производственные показатели и повышали производительность труда». Этому способствовала многообразная агитационно-политическая работа, направленная на «разъяснение преимуществ советского строя перед капиталистическим, на показ политических, хозяйственных и культурных успехов СССР и роли Советского Союза в борьбе за мир...»
{49}.
