9 апреля на заседании Политбюро Андропов докладывал об итогах своей и министра обороны СССР Д.Ф. Устинова поездки: «Задача, которая была поставлена перед нами, состояла в том, чтобы выслушать польских товарищей и дать им соответствующие разъяснения...» В ходе обсуждения результатов он искал такие средства и методы, которые позволили бы сплотить польский народ вокруг руководства. Например, использовать идею германской опасности, претензий ФРГ на Силезию и Гданьск
{35}. Напомним, Андропов создал в КГБ Пятое управление — идеологическую разведку.
На 15 апреля была назначена беседа Брежнева с первым секретарем ЦК ПОРП Станиславом Каней. Именно в этот день Андропов заглянул в «особый пакет» в надежде, видимо, найти еще какой-то возможный выигрышный вариант для польских руководителей и улучшения отношений с ними. На следующий день Брежнев докладывал на заседании Политбюро о беседе и явно был доволен сменой настроения Кани к лучшему. Он рекомендовал «выдерживать правильный тон в отношениях с друзьями», с одной стороны, «не тормошить их без нужды, не нагнетать нервозности, чтобы у них не опускались руки», а с другой — «осуществлять постоянный нажим, в тактичной форме обращать внимание на просчеты и слабости в их политике, по-товарищески советовать, что следовало бы сделать»
{36}. Постановление от 5 марта 1940 г. такой гармонии не гарантировало. Для нажима — не годилось.
Катынское дело постоянно беспокоило Андропова, генсека КПСС с 1982 г. В коридорах здания ЦК на Старой площади доверительно шептали, что он складывает в специальную папку материалы по этому делу, надеясь как-то их использовать. По свидетельству В. Фалина в документальном фильме «Выстрел в Нюрнберге», возникшее однажды побуждение Андропова рассекретить Катынское дело обернулось для Фалина, с 1978 г. первого заместителя заведующего отделом в ЦК КПСС, его удалением в 1982 г. с занимаемого поста и переводом на должность политического обозревателя газеты «Известия». Причина этого кадрового перемещения держалась в строгой тайне.
Работая с Андроповым, Фалин обратился — и это раскрыл только через годы в своих воспоминаниях — к «деликатному вопросу» близившегося 40-летия превращения Катыни в нарицательное понятие. Он предложил выяснить по архивам, что Сталин и Берия заявляли полякам в 1941—1943 гг.; что обсуждал Хрущев с Гомулкой; что из архивов смоленского и харьковского, а также других управлений внутренних дел попало в руки немцев и дальше на Запад и дает основание не принимать советскую версию случившегося; что нового установили сами поляки и что не может быть опровергнуто повторением аргументов 1943 года. «Конечно, — сообщал Фалин свои соображения, — правильнее всего было бы поднять наши первичные документы. Если верить молве, Хрущев предлагал Гомулке воздать Сталину должное за Катынь. Вряд ли такое предложение делалось, если оно вносилось, беспричинно». Через несколько дней после этой беседы М.В. Зимянин передал Фалину личное поручение Андропова «подготовить соображения, как дальше вести эту проблему и, в частности, реагировать на возможные польские обращения». Рекомендовалось связаться с Генштабом (Н.В. Огарков) и КГБ (Ф.Д. Бобков) «на предмет мобилизации данных, которые при необходимости могут быть обнародованы»
{37}.
Из КГБ отвечающий за соответствующий участок В.М. Пирожков принес немецкую «белую книгу» по Катыни и текст сообщения комиссии Бурденко, а на просьбу раскрыть, чем еще владеет КГБ, извлек публикации из печати и материалы Нюрнбергского процесса, то есть все, что не имело высокой степени засекреченности. Настойчивость Фалина вызвала у Пирожкова вопрос-признание: «В КГБ хранится совершенно секретное досье. Оно запечатано с резолюцией „Вскрытию не подлежит“. Вы предлагаете обратиться к его содержанию?» Фалин облек свою просьбу в форму пожелания заняться этим делом «в пределах полномочий», которые имелись у Пирожкова или могли быть ему даны. Это обернулось через несколько дней окриком Зимянина: «Не слишком ли ты глубоко хватил по Катыни? Держись в рамках». Андропов, как рассказывал Г.А. Арбатов, отреагировал на его инициативу гневно, полагая, что Фалин задумал ему подставить ножку: «...пользуясь служебным положением, Фалин открыл собственное расследование Катыни. Эта проклятая история бьет по мне, как бывшему председателю КГБ, хотя, когда все случилось, я сам был мальчишкой. Нет, этого я ему не спущу»
{38}.
Фалину пришлось немедленно уничтожить черновики и наброски по Катыни и в январе 1983 г. переместиться на три года и три месяца из аппарата ЦК КПСС в редакционный корпус «Известий». Он дал себе зарок «Катынью и советско-польским чуждососедством не заниматься» и от этого зарока не отступал до 1989 г. Он хорошо понимал: «Где политика и отношения с Советским Союзом, там для поляка — Катынь». Разрешения этой ключевой для двусторонних отношений проблемы ожидать не приходилось, поскольку власть Ю.В. Андропова, как и выдвинутого затем на высший пост именно в силу недееспособности К.У. Черненко на деле была «безвластием»
{39}.
Позиция Ю.В. Андропова в Комиссии ЦК КПСС по Польше была однозначной: он брал реванш за хрущевскую «оттепель». Он был тем человеком, который практически реализовал советскую политику по «усмирению» стремившихся вырваться из сковывавших объятий кремлевской бюрократии, поочередно бунтовавших социалистических стран: в 1956 г. Венгрии, в 1968 г. Чехословакии (а в 1979—1980 гг. Афганистана). Всюду он был сторонником экстренных, насильственных мер, введения войск. На этот раз, по свидетельству Г.Х. Шахназарова, «руководители, как теперь принято называть, „силовых министерств“ высказывались достаточно жестко. С ними почти всегда солидаризировался министр иностранных дел. Робкие попытки удержать от крайних решений предпринимались секретарем ЦК К.В. Русаковым, тогдашним послом в Польше Б.И. Аристовым». К тому моменту, как пишет Шахназаров, уже было много «имевших отношение к „польскому вопросу“ людей, считавших, что интересам страны не отвечает грубое вмешательство в польские дела. Следовало категорически исключить мысль о возможности военной интервенции. Польша — не Чехословакия и не Венгрия, тут можно заварить такую кровавую кашу, в которой захлебнешься сам. Придется смириться с результатами классовой борьбы в Польше, с тем режимом, который поляки для себя изберут, и людьми, которых они над собой поставят»
{40}. Андропов был вынужден смириться с форсированием решения политическими средствами, хотя его власть была сильнее (КГБ имел мощные позиции в различных партийных и государственных структурах); развитие кризиса было приторможено.
На посту генсека его преследовали болезнь и обилие других проблем, на которые не было достаточного времени.
У К.У. Черненко, следующего генерального секретаря, много лет отвечавшего за хранение в режиме особой секретности, в заклеенном виде «особого пакета № 1», не было ни здоровья, ни желания выходить за рамки традиционной политики.
