Не думай, царь, и не помышляй в заблуждении своем, что мы уже погибли и истреблены тобою без вины, и заточены, и изгнаны несправедливо, и не радуйся этому, гордясь словно суетной победой: казненные тобой, у престола Господня стоя, взывают об отмщении тебе, заточенные же и несправедливо изгнанные тобой из страны взываем день и ночь к Богу, обличая тебя. Хвалишься ты в гордости своей в этой временной и скоро преходящей жизни, измышляя на людей христианских мучительнейшие казни, к тому же надругаясь над ангельским образом и попирая его, вместе со вторящими тебе льстецами и товарищами твоих пиров бесовских, единомышленниками твоими боярами, губящими душу твою и тело, которые детьми своими жертвуют, словно жрецы Крона. И обо всем этом здесь кончаю. А письмишко это, слезами омоченное, во гроб с собою прикажу положить, перед тем как идти с тобой на суд Бога моего Иисуса. Аминь».
«Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? – писал в ответ Иван. – Чем ты заменишь ее в день Страшного суда? Даже если ты приобретешь весь мир, смерть напоследок все равно похитит тебя…
Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против Бога восстал. Пойми же, несчастный, с какой высоты в какую пропасть ты низвергся душой и телом! Сбылись на тебе пророческие слова: „Кто думает, что он имеет, всего лишится“. В том ли твое благочестие, что ты погубил себя из-за своего себялюбия, а не ради Бога? Могут же догадаться находящиеся возле тебя и способные к размышлению, что в тебе злобесный яд: ты бежал не от смерти, а ради славы в этой кратковременной и скоротекущей жизни и богатства ради. Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние? В конце концов все равно умрешь. Если же ты убоялся смертного приговора по навету, поверив злодейской лжи твоих друзей, слуг сатаны, то это и есть явный ваш изменнический умысел, как это бывало в прошлом, так и есть ныне. Почему же ты презрел слова апостола Павла, который вещал: „Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти, кроме как от Бога: тот, кто противит власти, противится Божьему повелению“. Воззри на него и вдумайся: кто противится власти – противится Богу; а кто противится Богу – тот именуется отступником, а это наихудший из грехов».
Андрей Курбский, можно сказать, – первый крамольник, который посмел вести диалог со своим венценосным палачом. И палач был так разъярен, что даже не использовал шансов закончить свою войну, когда это еще было возможно, потому что более всего он жаждал захватить в плен проклятого крамольника Курбского, и пытать его, и предать своими руками самой мучительной смерти.
Андрей Курбский, можно сказать, – первый крамольник, который посмел вести диалог со своим венценосным палачом. И палач был так разъярен, что даже не использовал шансов закончить свою войну, когда это еще было возможно, потому что более всего он жаждал захватить в плен проклятого крамольника Курбского, и пытать его, и предать своими руками самой мучительной смерти. Захватив в 1577 году город Вальмор, откуда было писано первое письмо князя, и не добыв Андрея, Иван поклялся, что все равно изменника изловит.
Иван жаждал полностью изменить порядок правления в Московии, но, по словам Ключевского, «усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе».
Переписка с Андреем пришлась на весьма любопытные годы правления Ивана – на так называемую опричнину. Первое письмо как раз и приходится на 1564 год, когда и начался в Московском царстве опричный кошмар. Опричнине предшествовало несколько значимых для царя событий: в 1553 году он тяжело болел и близостью к смерти, как ему казалось, проверил на верность своих друзей, а едва оправившись, собрался на богомолье, куда решил взять с собой недавно родившую первенца царицу и младенца Дмитрия. Курбский передал ему слова Максима Грека, что не стоило бы царю ездить по монастырям и возить с собой ребенка, не то младенец может умереть, лучше пусть царь справедливо управляет своим государством и проявляет к народу кротость. Иван рассердился и поехал не к Максиму, а к его противнику Вассиану. Тот дал другой совет: «Если хочешь быть настоящим самодержцем, не держи около себя никого мудрее тебя самого; ты всех лучше. Если так будешь поступать, то будешь тверд на своем царстве, и все у тебя в руках будет, а если станешь держать около себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться».
Во время этой поездки, действительно, случилось немыслимое – сходни с судна на берег перевернулись, младенец упал в воду и не то утонул, не то сильно простудился и потом умер. А в 1560 году, успев родить Ивану еще двоих сыновей – Ивана и Федора, скончалась от непонятной болезни любимая Анастасия. Иван был уверен, что ее либо околдовали, либо отравили. Если Анастасия как-то еще сдерживала безжалостность царя, то после ее смерти его гнев был устремлен на все окружение. Иван жаждал полностью изменить порядок правления в Московии, но, по словам Ключевского, «усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе. Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную вражду с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии».
«Горе царь избывал в пирах и показном веселье, его развлечения были непристойны и, как писали современники, отвратительны. Между новыми любимцами государевыми, – рассказывает Карамзин, – отличались боярин Алексей Басманов, сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бельский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию. Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих царей, и благих слуг царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к государю и к добродетели: новые только к государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его… Развратники, указывая царю на печальные лица важных бояр, шептали: „Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства“. Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!»
