При Петре состоялась первая попытка сломить косность и безучастность народа в делах государственных. Император расширил круг людей, способных и талантливых, которые могли добиваться высоких должностей.
Предыдущая московская история представлялась Соловьеву патриархальным сонным царством, которое жило во внутренней изоляции и не желало видеть, что мир давно переменился. Реально существуя в XVII столетии, страна по быту и культуре застыла в XV веке, а в отдаленных местах – так и куда как в более раннем периоде. Петру удалось страну встряхнуть, заставить трудиться. Меры, конечно, для этого применялись варварские, но и народ, к которому применяли эти меры, по Соловьеву, тоже был варварским. Петр боролся и победил. Для этой победы потребовалась вся его неуемная сила.
Екатерине досталась страна, которая уже частично стала европейской. Ей приходилось упорядочивать и улучшать то, чего не успел Петр. Ведь он действовал часто интуитивно и потому непоследовательно. Екатерина, будучи совершенно не русского и даже не славянского происхождения, тем не менее смогла так проникнуться духом этой новой для себя страны, что изо всех сил стремилась приложить свое западное воспитание, западные традиции, чтобы из них вышла польза для русского государства. Она честно заботилась о той стране, на престоле которой оказалась.
Можно по-разному относиться к деятельности Петра и Екатерины. Славянофилы обвиняли Петра в том, что он сбил страну с правильного пути и вверг в серию катастроф, самой важной из коих была потеря национального чувства, которое было заменено государственным. Екатерину они обвиняли в том, что она вообще не могла понимать души русского крестьянина, будучи иноземной принцессой. Поэтому все проекты, все реформы привели только к одному: образовалась государственная машина, которая работала против самого человека. Спасение от этой сугубой бюрократизации общества, искусственного его деления, отрыва культурной части общества от его основы – крестьянства, они видели в том, чтобы отменить все нововведения и вернуть патриархальный порядок древних времен, приводя княжеские слова о почитании старшего по положению как отца или о любви к рабу своему как к ребенку. Но Соловьев всем изложением русской истории показал, что не было никакого идиллического «старого» времени, не было этого почитания, не было этой любви.
Хваля князей за сплочение земель, он тем не менее показывал примерами, как жадны и как жестоки они были не то что к рабам, но и к своим ближайшим родичам, рабы тут просто не учитывались. Благо великое и стимул к единению он видел в единой вере – православии, но надо отдать ему должное – он удивляется законам Петра Третьего и Екатерины о своего рода свободе вероисповедания (поскольку там среди прочего указаны шаманство и идолопоклонство, распространенное у народов Сибири, которых цивилизовать еще предстояло), но он не возмущается тем, что ислам назван наряду с православием.
Для него, человека XIX столетия, православие было совершенно естественной общей религией, единственно способной объединить огромную страну, таким же объединяющим фактором он считал и русский язык. Не стоит усматривать в этом великодержавную спесь, в стране, населенной огромным количеством малых народов, без единого языка существовать нельзя. Но этот язык тоже должен был упорядочиться и сложиться в единую для всей страны систему: это произошло в XVIII веке благодаря новому алфавиту, введенному Петром, и политике покровительства искусствам, которую проводила Екатерина. Так что этот XVIII век для России был переломным. Вероятно, если бы не было Петра, и не явилась бы затем начитанная и образованная императрица, к следующему веку Московия (увы, та страна никогда не могла бы стать Россией) пришла бы в виде своего рода какого-то Сибирского ханства. Буквально за один век эта дикая Московия превратилась в достаточно цивилизованное государство. В нем, конечно, остались следы дикости – так сказать, в менталитете граждан и их знати. В нем сложилось не самое приятное государственное устройство, рассчитанное не на свободу (ее европейцы завоевали в своих революциях), не на демократию, а на полицейский контроль.
Ни Петр, ни даже почитательница Руссо Екатерина ничего дурного в такой тотальной слежке и непонятных нормальному уму запретах не видели. Для них было важно управлять массой подданных, а само искусство управлять понималось ими как наполнять казну и содержать большое войско. Все, что каким-то образом оказывалось мешающим этим двум важным задачам, искоренялось жестоко и безжалостно.
Но разве другие монархи были более гуманными к своим народам и заботились о них больше?!
Да ни в коем случае!
Просто более зрелые народы не позволяли своим монархам их убивать и обирать. Этот опыт был для
России совершенно нов и непонятен. Его ей предстояло пройти, только столкнувшись с французскими событиями конца XVIII века и великим французским реформатором Наполеоном. Тут-то и оказалось, что демократия и свобода способны порождать диктатуру и… империю.
Но это уже другая история.
Соловьев не успел о ней ничего сказать в своем двадцати девятитомном труде.
