И можно отметить, что если в неприятельский плен к моменту Февральской революции попали до двух миллионов русских солдат и офицеров, то дезертиров насчитывалось в десять раз меньше. Это лишний показатель того тезиса, что русский солдат сдавался в плен (о «сданных» в плен и попавших в плен ранеными здесь не говорится) только после того, как исчерпывал в своем понимании все возможности к сопротивлению. Дезертирство — это предательство товарищей, это крайняя форма ответа на нежелание воевать. Предпринималась она, как правило, либо по крайнему неразумию (сосущая тоска по дому), либо по идеологическим мотивам (борьба с существующим режимом). Сдавшиеся же в плен — это последствия психологического слома человека, честно выполнявшего свой долг.
Проводя параллели, будущий военный министр последнего Временного правительства ген. А. И. Верховский в 1922 году говорил: «Однажды мне пришлось слышать рассказ одной старой бабы Тульской губернии: „Вот мой сыночек умный, не глупый, сдался немцам, теперь жив будет и домой вернется“. Вот разница двух психологии — рыцаря и тульской бабы: наличие и отсутствие понятия воинской чести. Если вы возьмете немецкого солдата 1-й мировой войны, то вы увидите, что немец не мог бежать с поля сражения, ибо это считалось бесчестным. Мать и жена выгоняли дезертира на улицу, ибо все общество, весь народ Германии не допускали мысли о возможности одному уклоняться от долга крови в то время, когда умирали другие. Бежать с поля сражения, оставить свою часть — это значит поступить бесчестно».
[46] Видно, что генерал Верховский не проводит разницы между дезертиром и добровольно сдавшимся в плен. С формальной точки зрения, а кадровый офицер может подходить только так, это правда. И тот, и другой оставили свои рубежи без последнего боя, своих товарищей без поддержки, свою страну в опасности гибели.
Но разница есть. Ее нельзя оправдать, но можно понять, чтобы объяснить в исторической ретроспективе. Да и помимо того.
Тем горше было разочарование в своих близких после войны, когда фронтовики убедились, что в то время, как они умирали за Родину, кто-то в далеком и недостижимом тылу «делал деньги» на войне, нажившись в столь невероятных масштабах, что невозможно было представить в мирное время. Наиболее прямо и откровенно это выразил в своем автобиографическом романе «Смерть героя» Р. Олдингтон — один из многочисленных английских добровольцев войны: «А женщины? О женщинах и говорить нечего: они были великолепны, неподражаемы. Такая преданность, уж такая преданность! Каким утешением они были для воинов! Вы же знаете, за это им дали право голоса. О, женщины были изумительны! Надежны, как сталь, и прямы, как клинок. Что бы мы делали без них? Ну, конечно, перетрусили бы. Да, женщины были изумительны. На женщин можно положиться, уж они-то всегда рады дать отпор врагу. О, еще бы. Что делало бы без них отечество? Они великолепны, такой пример всем нам!» Что лично получили от этой войны мать и жена немецкого дезертира, «выгоняя его на улицу», по характеристике генерала Верховского? Гибель сына и мужа, а затем — голодную смерть в период галопирующей инфляции в Веймарской республике?
Третьей причиной добровольных сдач в плен явилась порочная практика эвакуации прифронтовых районов в кампании 1915 года. Объявшая тогда Действующую армию шпиономания наряду с эксцессами эвакуации дополнительно деморализовала войска, и без того вынужденные драться в неравных условиях. Более подробно об этом говорится в 3-й главе. Но главное — шпиономания, инициированная Ставкой Верховного главнокомандования с целью прикрыть собственные преступные просчеты в деле управления Действующей армией, убеждала солдат думать, что в их бедах повинно прежде всего начальство. В. П. Булдаков так пишет о 1915 годе: «Солдаты оказались тогда психологически не подготовлены к оборонительным действиям против неприятеля, в полном смысле засыпающего их крупнокалиберными снарядами. Беспомощность русской маломощной артиллерии из-за нехватки боеприпасов они воспринимали как предательство со стороны собственных военных властей, бросивших их на произвол судьбы. К этому добавилось изумление перед тем, что громадные запасы недостающей им амуниции и снаряжения при отступлении сжигались, а высшие командиры и интенданты успевали загружать для себя составы дорогой мебелью».
[47] Таким образом, добровольная сдача в плен — это не столько объективное предательство Отечества, сколько субъективное «предательство предателей». Кажется, парадокс, но в тяжелое военное время такой парадокс становится феноменом массового сознания, оказывающего непосредственное влияние на каждого отдельного индивида.
Почему это столь важно отметить? Просто потому, что почти всегда сдача в плен — это не индивидуальное решение, а массовое. Как правило, принятое в условиях экстремальной обстановки, то есть проще говоря, в наиболее неблагоприятный момент боя, когда вот-вот бесцельно погибнешь, но еще можно спастись, сдавшись в плен. Офицер участник войны, сообщает о Великом Отступлении 1915 года: «Если даже еще до артиллерийской подготовки, как и во время самой подготовки, будет обнаружено накапливание противника перед участком обороны, а равно в тех случаях, когда противник переносит огонь в глубину, не следует усиливать гарнизон первой линии. Это ничего не дает, кроме напрасных потерь. Даже наоборот, деморализованная масса действует более заразительно, когда, ошеломленная огнем, она бросается назад или, что еще хуже, подняв руки вверх и прикрепив белые платки к штыкам, бросается к противнику. Деморализация в таких случаях доходит до такой степени, что сдающийся, потеряв всякую моральную устойчивость, выполняет малейшее приказание врага, иногда даже по его указанию открывает огонь по своим. Надорванная психология этих бойцов такова, что тысячи спокойно конвоируются десятком вооруженных, несущих свою службу совершенно небрежно. Так сопровождается стадо баранов, в каковое фактически и обращается эта толпа».
[48] Нет ничего странного и в том, что многие сдавшиеся, после того как распадается психологическое «стадо баранов», сожалеют о своем проступке. Отсюда и большое количество бежавших из плена русских военнослужащих, причем — часто еще на этапе конвоирования, а не из концентрационного лагеря.
Точно такая же ситуация сложилась и в годы Великой Отечественной войны, когда обстановка первых месяцев, показавшая мощь всецело подготовленного к тотальной войне врага и слабость собственной военной машины, стала причиной массового пленения советских бойцов и командиров. Как только моральное опустошение проходило, человек думал о сопротивлении, самой реальной формой которого являлись побег и либо партизанство, либо попытка добраться до своих. Переоценка являлась не просто массовой, а чуть ли не абсолютной. В годы Великой Отечественной войны, на 1 мая 1944 года из 3 281 157 чел. советских военнопленных были расстреляны или убиты при попытке к бегству 1 030 157 чел.
[49] Так или иначе, сопротивлялся каждый третий. Вернее, был убит каждый третий из сопротивлявшихся. Вот это и есть феномен массового пленения периода индустриальных войн: моральное ошеломление и последующее осознание собственного проступка, совершенного в массе, но ответственного за него индивидуально.
