Суть проблемы заключалась в том, что в Германии и Австро-Венгрии русские пленные распределялись в лагеря по национальностям (равно как и неприятельские пленные в России). Поляки, грузины, мусульмане, украинцы, прибалты — многие из них находились в специальных лагерях. Даже офицеры-поляки переводились в специальные польские лагеря. Например, такие лагеря для украинцев — Раштадт и Зальцведель в Германии, Фрайштадт в Австро-Венгрии.
Здесь военнопленных ждало привилегированное положение: лучшая еда, газеты на национальных языках, обучение по образцу Центральных держав (для поляков — принципы германской Познани или австрийской Краковщины, для украинцев — австрийской Галиции, для прибалтов — германской Восточной Пруссии, для тюрок — Турции). О пленных российских мусульманах исследователь пишет так: «Стремясь сформировать из военнопленных боеспособные части, которые предполагалось отправить в турецкую армию, и надеясь вызвать среди мусульман прогерманские настроения, немецкие власти всячески подчеркивали свое уважение к исламу. Помимо общения с муллой, пленные мусульмане, переведенные в агитационный лагерь Вайнберг под Берлином, получили возможность посещать специально выстроенную мечеть, пользоваться школой и библиотекой».
[259]
Однако сотрудничать с немцами соглашалось исключительно малое количество русских военнопленных, даже и малых народностей Российской империи. Например, австро-венграм удалось сформировать лишь отдельную стрелецкую бригаду «Сич», численностью около семи тысяч человек, причем многие сичевики происходили из австрийской Галиции и никогда не имели российского подданства. Ничего не дали усилия немцев и турок. Этот факт резко отличает мировые войны друг от друга: «Таким образом, усилия противника по созданию добровольческих формирований из военнопленных в годы Первой и Второй мировых войн дали противоположный эффект. Здесь уместно подчеркнуть, что в двадцатом веке принципиально изменился характер войн, на который стали влиять глобальные общественные процессы, отражавшиеся на морально-политическом и психологическом состоянии армий противоборствующих сторон».
[260] Стоит напомнить, что взятого в плен в составе неприятельских войск своего гражданина, как правило, ждал расстрел. В частности, русское Положение о военнопленных от 7 октября 1914 года прямо указывало, что «русские подданные, находившиеся в неприятельских армиях или флотах, не признаются военнопленными. По взятии их с ними поступают по общим законам империи».
Старших военнопленных в неприятельских лагерях обыкновенно называли просто и доходчиво — «шкуры». Именно «шкуры» подтягивали дисциплину: старые фельдфебеля и в лагере считали, что пленные есть солдаты действительной службы, и пытались усилить дисциплину, подавая порой лагерному начальству прошения о необходимости проведения строевых занятий с русскими пленными. Понятно, что это вызывало недовольство голодных, изверившихся людей, но были ли иные способы удержать военнопленных в лояльности? Считалось, что «шкуры» составляли списки тех, кто выражал недовольство властями, дабы подвергнуть их репрессиям после войны, но это уже кажется преувеличением. Да и вообще…
Повествуя о «шкурах», К. Левин не жалеет эпитетов, но ведь его воспоминания вышли в 1936 году в Советском Союзе. Рассказывая о плене во времена монархии, мемуарист не мог не учитывать внутриполитическую обстановку, что в этот момент существовала в СССР. И не только мемуарист, но и издатель: с одной стороны, пленение представлялось борьбой с царским режимом, но с другой — нельзя было давать образец для подражания. Совершенно справедливо замечание, что «русские военнопленные представляли собой достаточно многочисленную (около 2,5 млн солдат и офицеров) и в силу своего опыта совершенно особую группу русского общества в период Первой мировой войны. Даже после масштабного освещения в прессе нечеловеческих унижений, которым пленные подвергались в лагерях Центральных держав, в государственных и некоторых общественных структурах они продолжали восприниматься как подозрительные элементы, не выполнившие своего долга перед родиной. Поэтому публикация мемуаров и встраивание в транслируемые существующим режимом образцы толкования представляли этой маргинальной группе возможность избавиться от стигмы предателей».
[261] Именно с этих позиций публиковались мемуары в 1916–1917 гг. А затем и позже, в иной стране.
Представить себе на минуту: а как бы К. Левин описывал тех бравших на себя в фашистских концлагерях лидерство советских сержантов, укрывшихся во имя подпольной борьбы от регистрации коммунистов, не скрывавшихся советских офицеров в смешанных лагерях, которые в фашистских концлагерях всю Великую Отечественную войну стремились к поддержанию патриотизма, невзирая на то, что советское правительство открыто декларировало, что пленные есть «предатели родины», в то время как царское правительство всего лишь не старалось помогать своим пленным? Наверное, пришлось бы играть в принятую в СССР игру об «антинародной власти» царизма и «социалистическом отечестве»? Но и так, и так Родина всегда остается Родиной и русские люди — русскими людьми, вне зависимости от того, кто стоял у кормила управления страной, — император Николай II или генеральный секретарь ЦК КПСС И. В. Сталин. Наверное, К. Левин и сам лично противодействовал бы попыткам вербовки советских военнопленных в РОА ген. А. А. Власова, спасал бы людей от газовой камеры и расстрела по «разнарядке». Для таких людей периода Первой мировой войны у него, к сожалению, не нашлось добрых слов, но только — «шкуры», что, наверное, зависело не только от личных предпочтений автора, но и от цензуры, которой в СССР якобы не существовало.
Еще что касается «шкур», то по международному праву они обладали некоторым привилегированным статусом. Для унтер-офицеров и прапорщиков существовали и отдельные лагеря, как, например, лагерь Мешеде 17-го Франкфуртского корпуса в Германии, но они могли содержаться и в общих лагерях. Большая их часть находилась именно в общих лагерях, где они прежде прочих подвергались издевательствам со стороны лагерной администрации: «Положение унтер-офицеров в плену очень тяжелое, по соглашению они работать не обязаны, а могут идти на работу только добровольно, и вот этого-то „добровольного“ согласия всякими способами добиваются немцы». Способы применялись разнообразные: принудительная гимнастика по десять часов в день, аресты, издевательства, избиения. Согласно международным соглашениям, унтер-офицеры не могли привлекаться к работам. Но в отношении русских, румынских и сербских унтеров это не действовало. Из русских в лагерях оставались только фельдфебели как наиболее высший неофицерский чин. И вот эти-то люди заботились о том, чтобы после войны домой вернулись не революционеры, а патриоты, пусть и испытавшие на себе негативные превратности войны.
Еще К. Левин пишет, что больше всего побегами были недовольны те, кто хорошо устроился в лагере, потому что они боялись репрессий и ухудшения своего положения. Но это относится, скорее, к вышеописанным «кулакам». Воспоминания современников указывают, что в процентном соотношении больше всего бежали из плена именно унтер-офицеры и вольноопределяющиеся. То есть и в активном сопротивлении врагу те люди, что относились к статусной категории старших, находились впереди основной массы военнопленных. Ну, а исключения всегда были и будут. Были и реальные «шкуры», равно как и отчаянные патриоты своего Отечества, вне зависимости от политического режима в государстве. Все-таки Родина и государство — это не одно и то же, а зачастую и не синонимы.
