Вскоре после трагедии на Черной речке Смирновы вернулись в Россию, и довольно быстро их дом стал местом, где запросто собирались петербургские литераторы. Возник литературный салон Смирновой — уникальное явление в культурной жизни Санкт-Петербурга, а значит, и всей страны. В конце тридцатых — начале сороковых годов XIX века не было в России ни одного сколько-нибудь значительного поэта или писателя, который хотя бы раз не побывал у Александры Осиповны.
Личная жизнь ее не заладилась. Замужество за Николаем Михайловичем Смирновым (кстати, Пушкин был на их свадьбе шафером) дало богатство, но счастья не принесло. Муж, впоследствии ставший губернатором Санкт-Петербурга и сенатором, был человек благородный, но далекий от ее интересов. Ему больше нравилось играть в карты, нежели вести, казалось бы, бесполезные беседы об искусстве. Под конец жизни супруги сохранили только формальные отношения. Отношения с детьми тоже не складывались. Словом, салон был главным, что соединяло Александру Осиповну с прекрасным временем ее молодости.
Последние годы жизни Смирнова много путешествовала по России и за границей. И умерла она в 1882 году далеко от родины — в Париже, но похоронить себя завещала в Москве, что и было исполнено. Газета «Московские ведомости» известила: «Тело умершей 7 июня сего года в Париже вдовы тайного советника Александры Иосифовны Смирновой имеет быть привезено в Москву 8-го сентября. День погребения в Донском монастыре 9 сентября в 11 часов утра. Родственники и знакомые приглашаются в этот день почтить память умершей».
Что удивительно — салон Смирновой после смерти хозяйки продолжил существование, хотя и совсем в других стенах. Ее сын Михаил, ученый-ботаник, член Венского и Парижского научных обществ, переселился с семьей в Тифлис, поближе к флоре Кавказа, изучению которой посвятил всю жизнь, и перевез туда обстановку петербургского дома. Так завершился круг, начатый исходом грузинских предков Смирновой из Грузии в начале предыдущего века.
В доме Смирновых, теперь уже на грузинской земле, за теми же столами, за которыми сидели в Петербурге Пушкин, Гоголь и Лермонтов, вновь стали собираться люди искусства. Здесь перебывал весь цвет грузинской культуры девятнадцатого века, сюда любил приходить классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе… Миновать салон Смирновых считалось неприличным для каждого приезжавшего в Тифлис русского, имеющего отношение к литературе и искусству. Здесь часто бывал П. И. Чайковский и даже, как-то задержавшись в Тифлисе на целый месяц, одалживал пианино, на котором когда-то упражнялась Александра Осиповна.
Удивительно, но и в советское время жизнь салона не угасла окончательно — сюда приходили читать стихи грузинские поэты Тициан Табидзе, Галактион Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили… И вот факт, способный захватить воображение у любителей всякого рода совпадений (или, если угодно, закономерностей), — в годы войны, находясь в Тбилиси в эвакуации, В. В. Вересаев некоторое время жил у внука Смирновой-Россет — профессора Тбилисского университета Георгия Михайловича и работал над своей знаменитой книгой «Пушкин в жизни» за тем самым секретером, на который поэт когда-то положил альбом с надписью на первой странице «Исторические записки А.О.С.».
«Автобиографические записки» А. О. Смирновой, русской красавицы грузино-немецко-французского/итальянского происхождения, не раз цитируются в вересаевском труде…
Послесловие
В январе 1980 года меня приняли на должность младшего редактора в организацию с непростым названием — Дом литературных взаимосвязей
(Пушкинская редакция — Пушкинский мемориал) Главной редакционной коллегии по делам художественного перевода и литературных взаимосвязей при Союзе писателей Грузии. Располагался Дом литературных взаимосвязей, государственное учреждение, в собственном (как ни странно, бывало при советской власти и такое) доме потомка Смирновой-Россет — Михаила Георгиевича Смирнова, а весь штат его состоял из двух сотрудников: самого Смирнова, пребывающего в ритуальной должности заведующего Пушкинской редакцией, и младшего редактора; функции последнего, как я скоро обнаружил, были весьма широки и простирались от литературного секретарства до хождения на рынок за картошкой и помидорами.
Михаил Георгиевич в детстве перенес костный туберкулез, его ноги напоминали птичьи лапки, и скульптурной красоты голова едва возвышалась над костылями. Инвалидность, однако, не мешала ему вертеть как угодно властями грузинскими и московскими. Был Михаил Георгиевич умен, хитер и не стеснялся в средствах: стоило вовремя не прийти вызванному сантехнику, как он тут же сочинял телеграмму Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу с жалобой, что в Грузии хотят уничтожить «очаг русской культуры», как он называл двухэтажный особняк на улице Галактиона Табидзе, 20, доставшийся ему по наследству. Справедливости ради все-таки скажем, что после 1917 года большевики несколько уплотнили Смирновых, вселив в дом несколько семей, и я стал сотрудником Пушкинской редакции, как раз когда шел обратный процесс: Михаил Георгиевич, заручившись поддержкой переменчивой, как флюгер, советской власти, вел многотрудную борьбу за выселение из дома незваных жильцов уже в третьем поколении.
Некоторое право называть свое личное владение «очагом русской культуры» он, безусловно, имел — обстановку квартиры Михаила Георгиевича составляла мебель из салона его прабабки Александры Осиповны Смирновой-Россет: столы, комоды, секретеры, фортепьяно, зеркала, канделябры и пр. Книжные шкафы заполняли книги Смирновой-Россет, буфеты — ее сервизы. На стенах висели картины известных художников, среди них полотна Айвазовского и великолепная работа Франца Ксавьера Винтергальтера, портретиста французских королей Луи-Филиппа и Наполеона III, изображающая «черноокую Россети» в костюме цыганки. Возле зеркала стоял ее мраморный бюст работы скульптора Карла Фридриха Вихмана
[56], известного изваяниями царственных особ.
Рабочее место младшему редактору, сиречь «прислуге за все», Михаил Георгиевич определил в большой зале, за столом, вокруг которого и собирались когда-то посетители салона. Если сидеть лицом к окну, справа от меня был Винтергальтер, слева — Вихман, за спиной — Айвазовский и еще один портрет Смирновой-Россет работы художника Августа Реми. На покрывавшую стол бордовую скатерку поставили пишущую машинку — мое личное оружие, и я вышел на тропу войны с многочисленными врагами Михаила Георгиевича. В иной день из-под моей клавиатуры выползало до десятка писем, бичующих тех, кто хотел «уничтожить мемориал», и в первые года полтора мне это занятие даже нравилось: было ощущение, что я участвую в важном и очень полезном деле. Иногда, если надо было что-то писать от руки, я перебирался к конторке, стоя за которой любил творить Гоголь — когда жил во всей этой обстановке. Поначалу я испытывал трепет, потом привык и уже входил в комнату, где витали тени великих, запросто. «Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?”» — это про меня.
