Командовавший отрядом капитан порылся в кармане и вынул свиток замусоленной бумаги, испещренный «иероглифами».
— Нас направили, — торжественно заявил он, — чтобы мы тотчас получили от вас денежную сумму в размере 175 тысяч рупий и 15 пайс.
Борис был поражен. Наверное, тут какая-то ошибка. Но нет, офицер и два его помощника сухо пояснили, что эта сумма затребована в соответствии с гарантийным обязательством Бориса уплатить правительству этот минимум за период со дня закрытия своего предприятия.
Напрасно Борис объяснял суровым полицейским, что немыслимо заплатить такую сумму почти через год после того, как правительство в нарушение контракта лишило его возможности продолжать работу, отказав ему в разрешении ввозить сырье, необходимое для производства алкоголя. Кроме того, Борис заметил, что при всем желании он не имеет возможности выплатить деньги в данный момент, даже если бы они у него были, т. к. вечером в пятницу единственный в то время непальский банк не работает и откроется лишь в понедельник.
Злобные полицейские, обменивавшиеся понимающими взглядами, не хотели и слушать этих «нелепых» оправданий и заявили, что вынуждены взять его под арест. В конце концов, Борису удалось уговорить их отложить решение вопроса на сутки, но в ту ночь у дверей его квартиры в отеле дежурила вооруженная охрана.
На следующий день к Борису пришел лукавый правительственный чиновник.
— Послушайте, — сказал он Борису, — почему бы вам не подписать документ о признании задолженности и обязательстве ее выплаты в течение трех лет, а также о продолжении работы предприятия?
Когда Борис отклонил это предложение, чиновник заявил: — Вам придется пойти со мной.
Он вывел Бориса из отеля и без обиняков сообщил, что они направляются в тюрьму.
Непальская тюрьма — не шутка. Даже сегодня самое малое преступление влечет за собой длительное тюремное заключение. По слухам, избиение заключенных было обычной практикой полиции.
Сначала Бориса доставили в офис департамента по налогам, находившийся в городке Дилли Базар. Там его временно поместили в конторку по соседству с большим помещением, где работали налоговые чиновники.
До этого в истории Непала еще не было случая, чтобы европеец оказался в тюрьме. С ним обращались в точности так же, как с местными заключенными. Его уже собирались поместить в тесную камеру, в которой находилось пятнадцать человек, и выдавать по полрупии в день на продукты и дрова, чтобы он сам готовил себе еду. Узнав об этом, британский посол немедленно выразил протест против заключения Бориса в общую камеру. В результате, вместо того, чтобы поместить его вместе с другими заключенными, обвинявшимися в таких «менее серьезных» преступлениях, как убийство или кража слона, Бориса заключили в большое помещение налоговой конторы.
Так начались первые дни его пребывания в тюрьме, что было, — на тот момент, — самым забавным инцидентом за всю его карьеру в Непале. Он до чертиков запугивал своих надзирателей и вскоре устроил кавардак в налоговой конторе, когда потребовал себе ночной горшок и регулярно выдворял из конторы всех писарей и служащих под тем предлогом, что ему требуется облегчиться либо принять ванну, пользуясь бадьей, которую ему ставили прямо посреди циновок и письменных столов, заставленных документами налоговой конторы, и в которой он привольно плескался, разбрызгивая воду на конторские принадлежности.
С небольшой галереи, открытой для публики, непальцы целые шесть дней имели возможность лицезреть такое шоу, которого еще не бывало в истории этой страны. Известие о заключении Бориса в каталажку быстро стало сенсацией, и все жители долины считали своим долгом посетить налоговую контору и поглазеть на первого за всю историю их страны белого сахиба, посаженного в тюрьму.
— Именно тогда я осознал, — рассказывал Борис, — каково быть обезьяной в зоологическом саду. За маленьким зарешеченным оконцем я видел уставившиеся на меня лица. В глазах этих людей я читал неподдельный интерес. Одно лицо под натиском возбужденной толпы быстро сменялось другим. Таким образом, я получил возможность заглянуть в глаза представителей всех до одной народностей, населявших Непал. Я видел женщин с кольцами в носу, мужчин с отметинами шафранного цвета на лбу, людей в черных или цветных головных уборах, которые поднимали своих детей на руки повыше, чтобы они могли лучше видеть «обезьяну в клетке». Будь я антропологом, мне бы можно было написать приличный трактат, сидя в той налоговой конторе.
Уже скоро работа в конторе была нарушена. По прихоти Бориса каждые полчаса клерки были вынуждены покидать свои рабочие места, чтобы дать ему возможность вдоволь поплескаться в бадье и забрызгать их документы мыльной водой.
По прошествии шести дней Бориса перевели в сумрачную, сырую комнатушку на первом этаже департамента полиции, разместившегося во дворце его друга генерала Модана. С началом муссонных дождей новая тюрьма Бориса пропахла затхлой сыростью. Каждое утро он свободно мог выжимать воду из простыней. Он ужасно страдал от приступа радикулита.
Надзиратель был так напуган этим, что перевел его в приличную солнечную комнату на втором этаже дворца. Друзьям было разрешено свободно навещать его. Лишь английскому послу, другим работникам посольства, а также врачам и адвокатам требовалось особое разрешение.
Его ежедневно навещала Ингер. Время от времени по тому или иному случаю в его комнате устраивались пирушки, на которые слетались все его друзья непальцы и иностранцы. Но, несмотря на то, что в числе навещавших его друзей были братья короля, казалось, что из-за отсутствия должной правовой системы освободить Бориса не представляется возможным.
За каждым его шагом и за каждым гостем следили надзиратели, круглосуточно дежурившие в коридоре. В один прекрасный день Ингер получила официальное уведомление о том, что ей разрешается посещать мужа, но ни под каким предлогом она не имеет права присаживаться на его постель!
Поначалу Борис старался поддерживать тонус, уверяя себя, что его наверняка скоро освободят, но шли дни, и заключение становилось все более серьезным и возмутительным. Сколько сил и средств было потрачено на открытие отеля, а теперь, когда от первых дней и недель зависела вся будущая работа этого заведения, его основателя изолировали. Ведь Ингер была молода и не имела того опыта, который Борис приобрел в Клубе-300.
Мысли о том, что в его отсутствие все может пойти наперекосяк, и опасение, что вся гигантская проделанная работа может оказаться напрасной, становились попросту невыносимыми.
Но даже это померкло перед новым известием. Как-то Ингер пришла в полном расстройстве и сообщила Борису, что его мать Мария Александровна серьезно больна.
Борис категорически потребовал, чтобы ему дали возможность побыть с больной матерью. Определенного ответа на свое требование он не получил. Друзья из английского посольства помогли Ингер вызвать видных медиков в Катманду и заверили Бориса, что все будет хорошо.
Однако когда неожиданно Ингер пришла со слезами, не в состоянии вымолвить ни слова, он инстинктивно понял все: мать скончалась. Она умерла в чужой стране, вдали от всего того, что знала и любила в девичестве, в годы, когда стала молодой женой и матерью, того, что осталось там, в далекой России. То были годы войны, смертей, забот и жертв. А теперь была мертва она сама, причем вновь изолированная от сына, заключенного в тюрьму.
