Был у меня ординарец Василий Дерделя. Рост у парня — два метра и пять сантиметров. Сила — на спор кулаком лошадь валил. Я очень любил Василия. Всю войну вместе. Он был немного постарше и отечески меня опекал. В мешке у Дердели лежал мой трофей. Перетряхивая пожитки, мы с Василием аккуратно клали в мешок завернутые в клеенку солдатский крест и пачку бумаг.
И вот война кончилась. Стояла наша Вторая танковая армия в предместье Берлина.
В конце мая сидим мы как-то с Дерделей, разлили по кружкам трофейный коньяк, мечтаем о доме. И вдруг опять о Гамбурге вспомнили.
— А если съездить, товарищ подполковник? — говорит вдруг Дерделя.
— Гамбург… Он же в английской зоне. — Я возражаю, а сам думаю: «Ну и что, английская зона?! Ребята вон потихоньку в Париж ездили…»
Достали мы с Василием письма Гертруды. Глянул я на солдатскую книжку. «Мой немец» с карточки, показалось, глядел насмешливо. Вдруг до мелочей явственно вспомнилось, как бежал я со шприцем в руках…
— Едем, — говорю, — Василь. Завтра же едем в Гамбург.
Рано утром начистил Василий мне сапоги. Надел я все ордена и медали. Глянул на себя в зеркало. На всякий случай беру запасную обойму для пистолета и сажусь за руль трофейного «опеля». Адъютант с автоматом сел рядом.
В Берлине хрустела под шинами битая штукатурка, шуршали пустые ленты и гильзы от пулеметов. У наших солдатских кухонь стояли с посудой дети и женщины.
Границы зон были в то время не строгие. После полудня мы с Василием благополучно прибыли в Гамбург. В отличие от бетонного, свинцового цвета Берлина Гамбург был веселее — в нем было много домов из красного кирпича. Середина города сильно разрушена, завалы на улицах. На этажах висели скелеты кроватей, водопроводные трубы. В прогалах между домами уже сколочены были фанерные лавки. Шла торговля. Изможденные люди катили по улицам тачки со скарбом. Встретилась группа английских солдат — никаких подозрений к нашей машине.
Окраины были почти совсем не разрушены. Дымились фабричные трубы. Но улицы были пустынны. Встретился нам старичок в синей шляпе, с портфелем без ручки. Остановились.
— Говорите по-русски, — сказал старик, — я вас лучше пойму.
— Откуда знаете русский?..
— Я жил в Санкт-Петербурге… Старик рассказал нам, как ехать на Егерь-аллею. И вот я стою с адъютантом у дома. Двухэтажный кирпич ный дом с крышей из глазированной черепицы. Не мешкая поднимаемся наверх. Аккуратно обитая дверь. Глазок в двери. Нажимаю кнопку звонка. Адъютанту шепчу: «Предельная вежливость…» Шлепанье туфель за дверью. Голос: «Вер из дас?»
Щелкнул замок. В узком полутемном коридоре стояла женщина в вишневого цвета халате. Длинная шея. Впалые щеки на изможденном лице.
— Фрау Дениц?
— Я-а. Вас волен зи? (Да. Что вы хотите?)
— Фрау увидела звездочку на фуражке и строго вытянулась. Я представился и сказал, что надо поговорить.
— Пожалуйста. Проходите…
Вот он, дом «моего немца». Тихо. Чисто. Тикают большие часы. Зеленоватого цвета обои. Красивая люстра в просторной комнате. Черный рояль. На рояле — литая солдатская голова в шлеме. На стене — распятие из черного дерева. Оленьи рога. И в узкой позолоченной раме — знакомое мне лицо.
— Вас волен зи? — повторила немка вопрос, с тревогой глядя то на меня, то на Дерделю, загородившего весь коридор. У немки лицо смертельно усталого человека.
— Где ваш муж, фрау Дениц?
— Лежит в России.
Из боковой комнаты на разговор вышла девочка лет двенадцати с книжкой.
— Фрау Дениц, я знал вашего мужа…
Сквозь слезы, молча немка глядела на солдатскую книжку. Я протянул ей письма и наградной крест.
— Как это было? — спросила немка почти шепотом.
Коротко я рассказал, как это было.
— Говорите, он улыбался?.. — Немка вдруг начала глотать воздух и упала на колени перед распятием. — Мой Бог! Мой Бог!..
Заплакала, подбежала к матери девочка. Я взглянул на Дерделю. Он растерянно переминался у входа. Я тоже смутился. Один только Каспар Дениц бодро глядел со стены.
Я подошел к немке. Немка нашла силы подняться. Подошла к столу и протянула мне крест.
— Возьмите. Это же ваш трофей.
Хрипло три раза пробили большие часы. Дверь за нами пошла закрывать девочка.
…Ночью благополучно мы вернулись в Берлин. А утром я пошел к генералу и рассказал о поездке. Генерал слушал меня с интересом. Молчал. Глядел в пепельницу. А потом сказал: «Жестокий ты человек, Николай…»
Мы сидим на теплом песке. Море качает маленький катеришко. В темноте сейчас видно только зеленый фонарик и мелкую зеленую рябь на воде.
— Ну а вы, доктор, что генералу?
Доктор молчит, пересыпает в ладонях теплый песок.
— Ничего не ответил… У меня немцы сестру повесили в Краматорске. Там же племянника расстреляли. Племянницу Нину танкисты на руках вынесли из-за проволоки в Бухенвальде. На ногах не стояла от истощения. Я это мог сказать генералу. А не сказал. У генерала жена и дочь погибли в селе под Житомиром…
С катера кто-то кричит в темноту:
— Лида! Лида, утром зайди на базар, арбуз купи!.. Арбуз, говорю! Мы поднимаемся. Угадывая тропинку между кустами, идем к домам.
— Двадцать пять лет… Многое позабылось, а случай в сорок втором и эта поездка в Гамбург — как будто вчера.
1970 г.
Швея
В музее рядом с патронными лентами, пулеметом, снарядами и остатками бомбы стоит эта сугубо мирная вещь — швейная машинка «Singer».
— Наверное, есть какие-нибудь заслуги у этой старушки?
— Есть, — сказали в музее. — Если полчаса подождете, то придет и хозяйка машины.
Она пришла приодетая, необычайно опрятная, подтянутая. Выжидательно села на краешек стула. Познакомились. И я записал: Зоя Александровна Запутряева. Уроженка Осташкова. Возраст — 73 года. Швея. Сейчас смотритель музея.
— Машина, наверное, ровесница вам?
— Да нет. Пожалуй, чуть помоложе. Мне купили ее на двадцатом году…
В семье Запутряевых детей было шестеро. Кормила всех кузница, где отец Александр Михайлович Запутряев с утра до ночи стучал молотком — ковал лошадей и выделывал для окрестных мужиков косы. «Возможно, как раз отцовские косы и сохранились у нас в музее».
Для дочери-рукодельницы решил кузнец справить машину. Много, наверно, надо было выковать кос и подков, чтобы купить недешевый по тем временам заграничный швейный снаряд.
Покупка пришлась ко двору. И семья Запутряевых выбралась из нужды — в кузне стучал молоток, а в доме стучала теперь машина. «До этого я шила руками. Теперь же работа шла едва ли не в сто раз быстрее. И так получилось: к этой машине я приросла на всю жизнь».
