Так или иначе занимаясь историей войны, я, однако, раньше всерьез не соприкасался с архивными материалами и лишь теперь понял, какая бездонная глубина, еще никем не изведанная, ожидает тех из нас, кто решится заглянуть в эти архивы войны.
– Кроме частных интересных и важных находок в архиве, вошедших в издание Дневника, нет ли открытий, принципиально важных в понимании войны? — Вот что меня обрадовало. В нашей корреспондентской памяти часто как бы порознь существуют люди первых месяцев сорок первого года и люди конца войны — люди ВислоОдерской, Силезской, Померанской, Берлинской, Пражской операций. А между тем гораздо чаще, чем на это можно было надеяться, на поверку оказывается, что и те и другие — одни и те же люди! Я обнаружил много имен, знакомых мне по первому году войны.
– Но были и грустные открытия?
— Да. Тоже много. Очень часто с волнением берешь в руки «дело» знакомого человека, и как удар слово: убит.
Горевал, помню, узнав, что погибли сын и отец Кучеренко. В сорок четвертом в Тернополе я познакомился с командиром дивизии полковником Николаем Пантелеймоновичем Кучеренко. Несколько часов провел на его командном пункте и случайно узнал: адъютант у него – собственный сын. Мне запомнились тогда солдатские строгие отношения между этими людьми… И вот архивный лист ну прямо выпал у меня из рук – убиты! Оба. Стал выяснять обстоятельства и из писем узнал: убиты одним снарядом на наблюдательном пункте. За пять недель до окончания войны.
– Судьба… У нас в селе на одной улице жили две женщины. У одной было шесть сыновей, и все погибли, У другой был один и вернулся в орденах, без царапины. Читая Дневник, чувствуешь: вам тоже везло на войне, ваша звезда счастливая. Сколько всяких случаев, переплетов — и ничего! Согласны, что везение — это тоже что-то существенное в жизни? — Согласен.
– А теперь скажите, Константин Михайлович, чему главному лично вас научила война?
— Ну, во-первых, не вешать носа даже при самых крайних обстоятельствах. Научила еще верить человеку. Научила не обещать того, что не сделаешь. Научила говорить «да» и «нет», когда трудно, и не искать убежища между «да» и «нет». Научила неприятию любой показухи — на войне за ней всегда стоит кровь людей. Научила не требовать от людей того, к чему ты сам не готов. Научился понимать: война — это меньше всего приключения, это дело тяжелое, неуклюжее, во многих случаях совершающееся вовсе не так, как это первоначально было задумано.
В памяти остались не столько бои, сколько адский труд, пот, изнеможение. И в то же время важно было понять: война не есть одна сплошная опасность. Если бы было так – человек не выдержал бы напряжения не только года войны, но даже и двух недель. И писать войну, беря в ней только опасность и только геройство, – значит писать ее неверно. Среди военных будней много героизма, но и в самом героизме много будничного.
– Особая благодарность вам от читателей Дневника за то, что не соблазнились поправить что-то задним числом, а опубликовали все как видели, как чувствовали тогда. Признание автором своих ошибок, промахов, неверных по молодости суждений, признание, где струхнул, где оступился, необычайно укрепляет веру во все остальное, что узнаешь. Вы без колебаний оставляли в дневниках все как есть?
— Вы знаете, Василий Михаилович, опасаясь соблазна что-то задним числом «улучшать», я, перепечатав Дневник, один экземпляр сразу заклеил в пакете и сдал в архив как документ-первоисточник. И вижу, правильно сделал. Людям на войне приходилось нелегко. И, как ни трудно вспоминать о тяжелом, но из уважения к людям, прошедшим через все это и все-таки победившим, нам, литераторам, не следует вычеркивать невеселые подробности ни из своей памяти, ни из своих книг. Иначе нам не будут верить.
– Ведете ли дневник сейчас?
– Нет. Но веду подробные записи бесед с людьми воевавшими. (И должен сказать, многое о войне узнаю только сейчас!) Веду записи впечатлений в разных поездках. Вот сейчас собираюсь гостем в Берлин и уже положил в чемодан путевой блокнот.
– Сколь охотно издаются ваши книги на немецком языке? — Да вот судите сами. Несколько моих книг прозы издано в ФРГ. А в ГДР мои книги вышли тиражом, превышающим миллион. Роман «Живые и мертвые» издавался там шестнадцать раз. Так что немецкий читатель, пожалуй, второй мой читатель после советского. И это вполне понятно: войну там тоже хорошо помнят.
– Будем заканчивать. Дневники — это культура, дисциплина, искренность… Что еще? — Чувство такта и уважения к людям, попавшим в поле твоего зрения, стремление честно запечатлеть время, в котором ты живешь.
– Спасибо вам, Константин Михайлович, за эту беседу для молодежи, за ежедневный труд во время войны и после нее. Спасибо! 1977 г.
Шел солдат…
Рассказывает Мансур Гизатулович Абдулин
Эта беседа традиционная. В юбилейные даты нашей Победы я беседовал с маршалом Жуковым, с маршалом Василевским, писателем Симоновым. На этот раз о войне рассказывает солдат. Я давно искал такого собеседника — бывалого воина, хлебнувшего на фронте полной мерой всего, что выпало нам в сороковых. Мансуру Гизатуловичу Абдулину я написал в Оренбургскую область, когда прочел его книжку «Страницы солдатского дневника», покоряюще искренний и яркий рассказ о войне.
Мансур Гизатулович приехал в столицу. И вот мы ходим по апрельским полянам подмосковного леса, до полночи сидим у лампы. Солдат рассказывает, я — слушаю…
Вернувшись с войны, Мансур Гизатулович пятнадцать лет работал на урановом руднике. Мыл золото. Женился. Вырастил детей. Перенес операцию на сердце. Не забыл однополчан. Написал книгу воспоминаний… Прочтите запись нашей беседы. Вы увидите, как человек воевал, чем жил на войне, о чем думал, что помнит.
– Мансур Гизатулович, мальчишкой я слышал слово «передовая», «послали на передовую». Теперь понимаю: передовая линия фронта — до противника триста-четыреста метров. Как в первый раз вы увидели эту линию?
— Увидел ночью. Пополнение на передовую почти всегда подтягивали ночью. Помню, нас торопили. Бежали в темноте через какие-то мешки или кочки. Смрад, гарь. Вдруг повисла ракета. И осветила трупы — рядом немцы и наши… Оказывается, в темноте мы на них натыкались. Эта картина осталась в памяти как фотография. На войне многое повидал, многое позабылось. А это помню…
Но вообще-то смерть я увидел уже на пути к фронту. Наш эшелон бомбили. Возле полотна железной дороги хоронил друзей, с которыми рядом сидел в ташкентском училище. Думал: «Ни одного фашиста они даже и не увидели. И вот кладем их в землю. Значит, на мою долю придется и за себя, и за них воевать. Иначе не одолеем».
– Каким же было начало вашей войны?
— Представьте степь — ни звука, ни движения. Но я знаю: немцы недалеко. И вдруг сразу стало жарко — увидел троих. Идут по траншее, пригнувшись, несут по охапке соломы. Я сибиряк. Стрелять умею. Но сколько ни целился — промах. Волновался. А немцев все еще видно, бегут, не бросают солому. Прорезь, мушка, цель — все слилось. Теперь почему-то уже спокойно нажимаю на спуск и вижу — попал. Первой мыслью была: «Эх, кабы видел кто из наших!» Девятнадцать лет было — молодость, честолюбие. Увидели! Подбегает ко мне по траншее сам капитан Четкасов, комиссар батальона:
