Этих нескольких историй достаточно, чтобы понять, сколько мистического было в крестовом походе Людовика Святого, в нем самом и его соратниках, и вообще в том, что было наиболее чистым в рыцарстве. Верность данному слову, дух солидарности и своего рода близость с миром сверхъестественного – все это характеризует героя того времени, каким он запечатлен в скульптуре Реймсского собора, в знаменитом образе "Причащения рыцаря". Несомненно, такие люди в плане человеческом были на том же уровне, что и скульптурное произведение в плане художественном. Благодаря этому можно представить себе цивилизацию, способную и на постройку соборов, и на поиски Грааля. Ее люди ставили на службу мистике свои технические знания, которые также представляли собой одну из вершин эпохи.
Крестовый поход, начавшийся при столь многообещающих обстоятельствах, не мог не завершиться успехом. Он действительно начался с военного подвига, возможно, самого блестящего за всю историю заморских королевств, – взятия Дамьетты, города, перед которым за несколько десятилетии до этого спасовало столько армии, взятия при самой высадке одним броском. До нас дошел рассказ об этом в письме шамбеллана Франции Жана де Бомона главному хлебодару Жоффруа де ла Шапель: "От порта Никозия на Кипре с сеньором королем отплыл такой флот, коему, полагаю, никогда не было равных. И, действительно, было более ста двадцати больших кораблей и более восьмисот судов поменьше, которые в пятницу после Троицы (4 июня), по большей части удачно и счастливо дошли до порта Дамьетта. В субботу рано утром после молитвы и божественной службы сеньор король, его братья, бароны, рыцари, а также сержанты и стрелки перешли с больших кораблей на маленькие, как аглеры и прочие, чтобы подойти к берегу и высадиться. Поскольку суда не могли подойти к самому берегу, сеньор король, бароны, рыцари и все прочие без малейшего страха радостно бросились в воду, доходившую им до груди, с копьями и арбалетами в руках и храбро ударили по врагам креста как доблестные богатыри Божьи. Вооруженные конные сарацины держались на берегу, преграждая нам путь на землю, и чтобы защитить ее, они осыпали нас стрелами и дротиками. Однако наши, коих вел сеньор Христос, мужественно вышли на сушу, отбив сарацин, и с помощью Божьей сразу же одержали победу и обратили коварных сарацин в бегство, так что большинство их было убито, а многие смертельно ранены. Так, сарацины были вынуждены освободить побережье к своему позору, и Бог вселил в их сердца такой страх, что на следующий день, в воскресенье, они все, и большие, и малые, бежали из своего города, поджогши дома и городские ворота. По поднявшемуся дыму мы узнали о поражении и бегстве сарацин".
Но этот необычайный успех не имел продолжения. Или, скорей, его результаты оказались мало-помалу сведенными на нет теми обстоятельствами, которые тоже проявляют ментальность спутников Людовика Святого как оборотную сторону прекрасных медалей. Французское рыцарство совершило здесь свою специфическую ошибку, какую в последующие времена стало совершать все чаще и чаще, поставив французское королевство на грань катастрофы. Поэтому этот крестовый поход Людовика Святого производит впечатление вершины, откуда одинаково видны и скат вниз, и путь дальше наверх. И именно собственный брат короля, Робер д'Артуа, лучше всего персонифицирует этот порок рыцарства, заключающийся в отказе от сплоченности, обеспечивающей силу, ради поиска личных подвигов, от доблести ради дерзости, от истинной славы ради тщеславия.
Робер д'Артуа воплощал в себе злого гения экспедиции. Это он убедил короля, вопреки совету баронов, предпринять наступление на Вавилон (Каир) вместо того, чтобы осадить Александрию, где благодаря порту армию легко было бы обеспечивать всем необходимым. С другой же стороны, из-за его глупого фанфаронства была сразу же нарушена диспозиция сражения, разработанная королем. Описывая начало сражения при Мансурахе, Жуанвиль говорит, что "было решено составить авангард из тамплиеров"; чтобы вступить в сражение, армия должна была по броду перейти Бахр-эс-Сегир, а поскольку переход был долгим, нужно было время для построения армии в соответствии с диспозицией, где графу д'Артуа отводилось второе место после тамплиеров. "Но, как только граф д'Артуа перешел реку, он и все его люди бросились на турок, бежавших от них. Тамплиеры заявили ему, что он наносит им оскорбление, вырвавшись вперед, хотя должен идти за ними, и просили его пропустить их вперед, как было определено королем".
Но Робер д'Артуа желал стяжать себе всю славу дня. Он пустил своего коня вперед, а тамплиеры, задетые за живое, бросились за ним, "изо всех сил пришпоривая коней". Так, весь порядок сражения был нарушен, авангард с глупым безрассудством вступил в схватку на улицах города Мансураха, тогда как основная масса армии еще не перешла реку. Это значило обречь атаку на полное поражение. Какое-то время действия Робера д'Артуа казались успешными. В египетском лагере, где ничего не знали о маневре королевской армии, началась паника, и эмир Факхр-аль-Дин, сидевший в ванне, едва успел вскочить на коня, как был убит ударом копья. Если бы Робер д'Артуа сумел остановиться в этот момент, он действительно стяжал бы лавры победы, тем более что в это время к нему подлетели десять рыцарей от его брата, короля, с приказом остановиться. Но не желая ничего слышать и никому повиноваться, он продолжил погоню и безрассудно устремился на улицы Мансураха. А тем временем подоспела кавалерия мамлюков, которую возглавлял знаменитый Бей-барс, чье имя не замедлили прославить как восточные, так и франкские анналы. Горстка французских рыцарей была сметена, как и следовавшие за ними тамплиеры, и каждая из тесных улочек города превратилась для этих несчастных в засаду, где их перебили как попавших в ловушку зверей. Победоносные мамлюки быстро сами перешли в атаку, и главный корпус королевской армии подвергся ей в самых неблагоприятных для себя обстоятельствах, не успев выстроиться и не дождавшись арьергарда во главе с герцогом Бургундским, который еще не переправился через реку. Таким образом, безрассудный бросок Робера д'Артуа уничтожил эффект этого перехода через реку, к которому египетская армия была совсем не готова, и поставил весь поход на грань поражения.
"Можно сказать, что мы все бы погибли в этот день, не защити нас король своей персоной", – пишет Жуанвиль. Действительно, лишь личная доблесть короля спасла ситуацию. Именно в этот момент хронист набрасывает нам его незабываемый портрет: "И подъехал король со своим корпусом под громкие крики и громкий шум брут и литавров, он остановился на насыпной дороге. Никогда я не видел столь красивого рыцаря, он казался выше всех своих людей на целую голову, в золоченом шлеме и с немецким мечом в руке".
"Доблестный телом и добрый душой" – этот рыцарский идеал был совершенным образом персонифицирован здесь в короле. И именно в этот день его личная храбрость и доблесть спасли ситуацию. На страницах прекрасного рассказа хрониста об этом бое все достойно внимания, все, в том числе и доброе настроение, проявлявшееся его участниками в почти безнадежном положении. Жуанвиль рассказывает, что в наиболее критический момент он увидел, что маленький мост через ручей остался без защиты, и предложил графу де Суассону его оборонять, ибо "если мы этого не сделаем, турки набросятся на короля и со стороны моста, и тогда наши люди, зажатые с обеих сторон, не устоят". Они оба, Жуанвиль и граф де Суассон, стали оборонять мост и держались героически, когда в них то метали греческий огонь, то осыпали их стрелами. "Я получил только пять ран от стрел", – спокойно говорит Жуанвиль и добавляет: "На этом мосту добрый граф де Суассон шутил со мной и говорил: "Сенешал! Пусть эта сволочь бесится, клянусь Богом, мы еще вспомним этот день, когда будем в гостях у дам!""
