Эскалация конфликта разворачивалась постепенно, но неумолимо, шаг за шагом наращивая темпы. В 1551 г. истек срок очередного русско-ливонского перемирия, однако переговоры о подписании нового соглашения начались только в 1554 г. Они закончились тем, что перемирие было продлено на 15 лет при условии, что ливонцы не будут препятствовать транзитной торговле и проезду иностранных специалистов, приглашенных служить московскому государю, восстановят православные церкви, что были разрушены в ходе Реформации в ливонских городах, не будут заключать союз с Литвой и Польшей против России, и, last but not least, выплатят Москве немалую, «со всякие головы по гривне по немецкой», «юрьевской дани»537.
Между тем еще в 1552 г. король Польши великий князь Литовский Сигизмунд II обговорил со своим вассалом герцогом Пруссии Альбрехтом Гогенцоллерном (кстати, последним магистром Тевтонского ордена, в 1525 г. ловко приватизировавшим прусские владения Тевтонского ордена и присягнувшим на верность отцу Сигизмунда уже в качестве новоиспеченного прусского герцога) план захвата Ливонии, чтобы та не досталась московитам. И при первой же возможности Сигизмунд попытался реализовать этот план. Вмешавшись на стороне своего ставленника рижского архиепископа Вильгельма Бранденбургского во внутриливонскую так называемую «войну коадъюторов» 1556 г. (которая стала де-факто очередной, наряду с русско-шведской войной, фазой войны за Ливонское наследство), он навязал ордену Позвольский мир538.
Среди его статей были две в особенности задевавшие интересы Москвы – согласие ордена на союз с Польшей против Москвы и обязательство ордена содействовать Польше в недопуске в Россию иностранных специалистов. И здесь уже не так уж и важно, полагали ли в Москве факт заключения этого договора тем самым casus belli, что открыл путь к войне, или нет. Позвольские соглашения и открытое вмешательство Польши и Литвы в ливонские дела, проволочки ливонцев с выплатой той самой «юрьевской дани», усиливавшаяся внешнеторговая блокада Русского государства (это отдельная история, еще не нашедшая своего историописателя) – все это, да и не только это, делало войну неизбежной. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Ивана Грозного, стали переговоры, проходившие в Москве в декабре 1557 г. между ливонскими послами и представлявшими русскую сторону окольничим А.Ф. Адашевым и дьяком И.М. Висковатым.
Переговоры эти проходили в достаточно напряженной обстановке – Адашев и Висковатый настаивали на выполнении условий соглашения 1554 г., тогда как ливонцы всячески старались уменьшить размеры дани, которую они были готовы выплатить. Иван демонстративно поигрывал «мышцей бранной», и, надо полагать, вряд ли случайно англичанин, о котором мы писали выше, оказался на ежегодном смотре московской артиллерии и стрельцов. Правда, ливонские послы на самом смотре не присутствовали, но были осведомлены о нем. Как писал член посольства Т. Хернер, расставшись с Адашевым и Висковатым, он и другие члены посольства, возвращаясь на выделенное им московское подворье, обратили внимание, что «перед царским дворцом сидело на конях множество военачальников Г. Вел. Князя. Вслед за нами отправился в поле на коне Вел. Князь, сопровождаемый огромной толпой стрельцов; наш же пристав не позволил нам смотреть на Вел. Князя и его толпу, но понуждал (нас) ехать прямо на подворье. После сего через час времени Вел. Князь приказал открыть пальбу из больших и малых орудий, которая продолжалась целый день»539.
Гром пушек, которому незадачливые ливонские послы внимали на протяжении целого дня, вкупе с известиями о том, что на границе Ливонии собралось огромное московское войско (по словам Висковатого – не много и не мало, а целых 200 тысяч540), был более чем недвусмысленным намеком о тех печальных перспективах, которые ожидали в очень скором будущем скупых ливонцев, отказывавшихся платить по предъявленному счету. И выходит, что Тимофей Тетерин и его стрельцы стали, сами того не осознавая, частью большой дипломатической (и не только) игры.
Сбор рати «на маистра Ливонского и на всю землю Ливонскую» начался еще в ноябре 1557 г., когда Иван Грозный отправил в Новгород воевод во главе с князем М.В. Глинским и Д.Р. Юрьевым, «людей с воеводами со всеми ноугороцкими и псковскими всеми и из московских городов выбором многих», а также бывшего казанского царя Шигалея и двух татарских «царевичей» Кайбулу и Тохтамыша, с татарами, черемисой и даже «черкасских князей Ивана Маашика з братиею» – воистину нашествие «двунадесят язык»!541 Интересно сравнить то, как описывали эту рать сами ливонцы, с теми сведениями, что сохранились в русских документах. Согласно донесениям с мест и показаниям пленных, они оценивали численность царского войска примерно в 21–23 тысячи людей, в том числе 3 тысячи татар и 1 тысяча пеших, большей частью на конях. Тяжелой артиллерии у русских не было, лишь 3 дюжины telhakenn или röre (гаковниц, легких орудий, фальконетов?), вооружение воинов составляли копья, луки и сабли, а в качестве защиты многие имели кольчуги.
Согласно же русским разрядам, войско, собравшееся в поход против ливонцев из Пскова, состояло из пяти полков (Большого, Передового, Правой и Левой рук и Сторожевого) под началом 10 воевод, под которыми «ходили» 38 сотенных голов (соответственно 13, 8, 7 и по 5), а также упоминавшихся выше татар, черемис и «пятигорских черкас». В войско были включены по меньшей мере два стрелецких прибора – Тимофея Тетерина и Григория Кафтырева542. Эти сведения, при сравнении их с данными Полоцкого разряда 1562/63 г., позволяют примерно представить, какой была численность царской рати. Так, в том же Полоцком походе участвовало почти 400 выборных дворян и около 3,3 тысячи новгородских и псковских детей боярских и «земцев»543, что практически один в один совпадает с числом «сотенных» голов в рати М.В. Глинского и Д.Р. Юрьева! И если считать, что каждый из них привел в среднем одного послужильца и одного кошевого, то только «русский» компонент конной рати составлял порядка 7–7,5 тысячи бойцов и до 3,5–4 тысяч обозников-кошевых. Впрочем, выборные дети боярские могли выставить и больше – достаточно посмотреть результаты смотра 1556/57 г., зафиксированные в так называемой «Боярской книге». К примеру, Русин Данилов сын Игнатьев был «в Неметцком походе 64 (то есть в 1556 г. против шведов. – В. П.) сам в доспесе; людей его 4 (ч), в них (ч) в доспесе, (ч) в тегиляе», Степан Федоров сын Нагаев «в Неметцком походе людей его 4 (ч), в них 1 (ч) в доспесе, а 3 (ч) в тегиляех», Ждан Андреев сын Вешняков – «в Неметцком походе людей его 7 (ч), в них 5 (ч) в доспесех, 2 в тегиляех», Федор Левонтьев сын Соловцов – «в Неметцком походе людей его 4 (ч), в них 3 в доспесех, а (ч) в тегиляе; да с Федором же 2 сына его – Иванко в доспесе да Данилко в тегиляе»544.
К московским, новгородским и псковским детям боярским и дворянам необходимо добавить 3 тысяч татар (под Полоцком около 4 тысяч человек), и это число, названное русским пленным, отнюдь не представляется преувеличенным. Остались еще до 1 тысячи стрельцов (два названных выше прибора – если они выступили в поход в полном, а не половинном, как в кампанию против шведов, составе) и, возможно, некоторое количество казаков. В итоге мы выходим на примерную численность русской рати в 12–14 тысяч «сабель» и «пищалей» и еще около 4–5 тысяч в обозе – в сумме до 18 или около того тысяч людей во всей царской рати (по верхней планке). Одним словом, если ливонцы и преувеличили численность московского войска, то ненамного545.
