– Помоги мне.
– Открывай глаза, друг.
Он не хотел. Все от него жаждали решений.
От него, всё время, а он уже не желал ничего решать. Никогда. Вот теперь всё было хорошо. Медленно погружаться, тонуть под ничего не значащий шёпот, в котором даже не было слов. Ничего другого он уже не хотел. Больше ничего.
– Просыпайся, Скрипач. В последний раз, чтобы мы могли поговорить. Нам нужно поговорить, друг.
Ну ладно. Он открыл глаза, моргнул, чтобы пропал туман – только он не пропал, более того, лицо, на которое смотрел сержант, было, похоже, соткано из этого тумана.
– Вал. Чего тебе нужно?
Сапёр ухмыльнулся:
– Бьюсь об заклад, ты решил, что тоже умер, да? Что вернулся к своим старым приятелям. «Мостожог» там, где «мостожоги» никогда не умирают. Бессмертная армия – ох, обдурили мы Худа, ещё как обдурили. Ха! Так ты думаешь, небось? Так где же Тротц? Где все остальные?
– Ты мне скажи.
– И скажу. Они не умерли. Может быть, «ещё не умерли» – и ещё некоторое время не умрут. Поэтому я здесь. Тебя ногами распинать надо, Скрип, а иначе Худ тебя найдёт, и больше ты никого из нас никогда не увидишь. Мир прогорел дотла там, где ты сейчас оказался. Прогорел насквозь, все Владения, один Путь за другим. Такое место никто не может объявить своим. И долго ещё не сможет. Мёртвое, прогоревшее до самой Бездны.
– Ты же призрак, Вал. Чего ты от меня-то хочешь? Именно от меня?
– Ты должен бороться, Скрип. Ты нас должен забрать с собой, до самого конца довести…
– Какого конца?
– До самого конца, это всё, что я могу сказать…
– Почему?
– Потому что он не случился ещё, идиот! Откуда мне-то знать? Это ведь будущее, а я будущее не вижу. Ох, боги, ну и тугодум же ты, Скрип. Всегда таким был.
– Я? Да ведь не я себя подорвал.
– Что с того? Ты валяешься на груде кувшинов и кровью истекаешь – так что ли лучше? Смешал сладкий мёд со своей кровью…
– Какой мёд? Ты о чём говоришь вообще?
– Лучше пошевеливайся, время у тебя на исходе.
– Где мы?
– Нигде, в этом-то и проблема. Может, Худ тебя найдёт, а может, никто не отыщет. Призраки И'гхатана – все они сгорели. Дотла. Погибли все связанные воспоминания, тысячи и тысячи. Тысячи лет… сгинули. Ты себе даже не представляешь, какая это утрата…
– Заткнись. Болтаешь, как призрак.
– Пора просыпаться, Скрип. Давай, вставай. Живей…
Пожар прошёлся по пастбищу, и Флакон обнаружил, что лежит на почерневшей стерне. Рядом валялась обгоревшая туша. Какое-то четвероногое травоядное – а вокруг него собрались полдюжины человекоподобных фигур, голых, но покрытых тонкой шерстью. Заострёнными камнями они резали горелую плоть.
Двое стояли на страже, выглядывая опасность на горизонте. Одной из часовых была… она.
Моя самка. Уже беременна, на сносях. Она увидела чародея и подошла. Он не мог отвести взгляда от её глаз, не мог оторваться от царственной безмятежности её взора.
Когда-то на острове Малазе водились дикие обезьяны. Флакон помнил, как увидел на рынке в Джакатане – ему тогда было лет семь – клетку, а в ней – последнего оставшегося примата, пойманного в лесах на северном побережье. Он забрёл в деревню – молодой самец в поисках пары, но никого не осталось. Изголодавшегося, перепуганного, его загнали в конюшню и там били до потери сознания, а теперь он дрожал в грязной бамбуковой клетке на припортовом рынке в Джакатане.
А перед ним стоял семилетний мальчик, чьи глаза оказались вровень с глазами зверя, скрытыми под тяжёлым, покрытым чёрной шерстью лбом. И на миг их взгляды встретились. И этот миг разбил сердце Флакону. Он увидел страдание, увидел разум – проблеск самосознания, духа, не понимавшего, чем провинился, чем заслужил потерю свободы. Он ведь не мог знать, что остался в мире один. Последний из своего рода. И что каким-то образом, в исключительно человеческом смысле, это и было его преступление.
Так же, как и мальчик не мог знать, что зверю тоже было семь лет.
Но оба поняли, почувствовали в душе – этом тёмном, ещё не оформившемся проблеске – что в этот миг один брат смотрел на другого.
Это разбило ему сердце.
И зверю тоже. Но, как Флакон часто думал потом, может быть, ему просто хотелось в это верить, хотелось так наказывать себя. За то, что оказался снаружи клетки, а не внутри, за то, что на его руках и на руках его сородичей была кровь.
Душа Флакона, оторвавшаяся… такая свободная, благословлённая или проклятая даром отыскивать чуть менее яркие искорки жизни, только чтобы понять, что они ничуть не менее яркие, что это он сам оказался неспособен различить их полный блеск.
Сопереживание, сочувствие существуют лишь тогда, когда человек может выйти за пределы себя, на миг увидеть прутья изнутри клетки.
Много лет спустя Флакон вызнал судьбу последнего из островных приматов. Его купил учёный, который жил в одинокой башне на диком, незаселённом генийском побережье, в лесах которого обитали стаи приматов, очень похожих на того, которого видел Флакон; и магу хотелось верить, что сердцу этого учёного были близки сочувствие и сопереживание – и что эти иноземные обезьяны приняли странного, пугливого сородича. Надеялся, что он нашёл избавление от бесконечно одинокой жизни.
И боялся, что скреплённый проволокой скелет этого создания стоит теперь в одной из полутёмных комнат башни как трофей, как уникальный экспонат.
В запахе пепла и горелого мяса самка присела рядом с ним, провела грубыми пальцами по лбу чародея.
А потом эта рука сжалась в кулак, который взлетел к небу и молниеносно опустился…
Он отшатнулся, распахнув глаза, но увидел лишь тьму. Жёсткие грани врезались ему в спину – чертог, мёд, ох, боги, как же болит голова… Со стоном Флакон перевернулся, порезался о какой-то осколок под собой и раздавил его. Чародей находился в следующей комнате, соседней с чертогом, в котором хранились кувшины с мёдом, впрочем, один из них выкатился следом за магом и разбился о холодный каменный пол. Флакон снова застонал. Он был весь вымазан липким мёдом, всё тело ныло… но ожоги, боль – исчезла. Он глубоко вздохнул и закашлялся. Воздух спёртый. Нужно заставить всех двигаться дальше… нужно…
– Флакон? Это ты?
Спрут, лежит рядом.
– Да, – отозвался Флакон. – Этот мёд…
– Вломил так, что мама не горюй. Мне приснился… тигр. Он погиб, его на куски порубили какие-то громадные неупокоенные ящерицы, которые бегали на двух ногах. Погиб и взошёл потом, но рассказывал он мне про смерть. И про смерть – я не понимаю. Трич вроде как должен был умереть, чтобы достичь чего-то. Смерть – это важно, тут я уверен, только… ох, нижние боги, ты меня только послушай. Здесь воздуха нет почти – надо отсюда выбираться.
