Мольбы сменились гневом:
– Забери нас – или мы тебя на куски разорвём!
– Режь их – кусай – рви на куски!
Паран попытался высвободить руку, сумел ухватиться за рукоять меча, а потом и обнажить его. Капитан принялся рубить во все стороны.
В криках лошадей звучал голос безумия, а теперь завопили и пайщики, которые тоже начали отбиваться от протянувшихся к ним рук.
Повернувшись в седле и не прекращая рубить, Паран окинул взглядом окружающий ландшафт – всю равнину заполонили извивающиеся фигуры, неупокоенные, и все лица обращены к путникам – десятки тысяч неупокоенных – такое множество, что они могли только стоять, до самого горизонта, мертвецы разразились воем отчаяния…
– Ганат! – проревел Паран. – Вытащи нас отсюда!
Резкий треск, словно сломался лёд. Холодный ветер взвихрился вокруг них, и земля вдруг перекосилась.
Снег, лёд, нежить исчезла.
Голубой небосвод. Горные кряжи…
Кони заскользили по льду, расставив ноги, завизжали. Рядом ещё остались несколько живых трупов. Перед Параном качнулся фургон, который начало заносить юзом.
Отряд оказался на леднике. Скользил, катился вниз, набирая скорость.
Паран явственно расслышал, как одна из пардиек бросила:
– Да уж, так намного лучше.
А потом в глазах всё завертелось, конь яростно брыкался под всадником, и время осталось лишь на молниеносный спуск – до самого подножия горы.
Лёд, затем снег, затем шуга, которая встала головной волной перед лошадьми и развёрнутым боком фургоном, встала и задержала, замедлила падение. Внезапно шуга сменилась жидкой грязью, а потом – камнем…
Экипаж перевернулся, потащил за собой упряжку.
У коня Парана дела обстояли получше: он сумел развернуться мордой к долине, уминая передними копытами снег и шугу, пытаясь нащупать твёрдую поверхность. Когда они попали в грязь, конь уже видел, что ждёт их, и рванулся вперёд. Чуть не оступился, но затем земля выровнялась, и скакун замедлил бег – его бока тяжело поднимались и опускались. Паран повернулся в седле, как раз вовремя, чтобы заметить, как огромный фургон в последний раз перевернулся и остановился. На склоне за ним распростёрлись тела пайщиков – в грязи, неподвижные и безвольные на каменной осыпи, почти неотличимые от трупов.
Упряжка оторвалась, но все лошади упали, запутавшись в вожжах, постромках и гужах.
Сердце кузнечным молотом колотилось в груди. Паран остановил коня, развернул его к склону, а затем шагом повёл измученное, взвинченное животное обратно к фургону.
Тут и там начали подниматься пайщики – все они выглядели ошеломлёнными. Один разразился проклятьями и осел на землю, потому что сломал ногу.
– Спасибо! – прохрипел труп, шевельнувшийся в грязи. – Сколько я тебе должен?
Экипаж лежал на боку. Три колеса, которые волочились по грязи и камням, треснули, и ещё два колеса с другой стороны не выдержали переворотов. Так что уцелело лишь одно, и оно вертелось, как мельничный жёрнов. В задней части фургона раскрылись отделения для багажа, так что припасы рассыпались по земле. На крыше всё ещё держалось на ремнях изломанное тело одного из пайщиков, кровь талой водой текла по медной обшивке, руки и ноги его безвольно повисли, плоть казалась измолоченной и серой в ярком свете солнца.
Одна из пардиек выбралась из грязи и, прихрамывая, подобралась к Парану, который как раз натянул поводья рядом с фургоном.
– Капитан, – проговорила женщина, – думаю, нужно разбить лагерь.
Тот уставился на неё сверху вниз:
– С тобой всё в порядке?
Пардийка некоторое время разглядывала его в ответ, затем отвернулась и сплюнула кровавую мокроту. Утерев рот, она пожала плечами:
– Видит Худ, бывали рейсы и похуже…
Жестокая рана закрывшегося портала по-прежнему пятнала заполненный клубами пыли воздух. Вал выскользнул из своего укрытия около одного из пьедесталов. Дераготы исчезли – они вовсе не желали задерживаться в этом мертвящем, горьком мире.
Что ж, пришлось немного сгустить краски. Неважно, получилось достаточно убедительно и помогло добиться нужного результата.
И вот я здесь. Один в Худовой Худом забытой выгребной яме. Тебе бы это всё толком продумать, капитан. Не было для нас ничего выгодного в этой сделке, на такое только дураки соглашаются. А мы и погибли потому, что были дураками, так что урок мы выучили.
Он огляделся по сторонам, пытаясь сориентироваться. В этом мире одно направление было ничем не лучше другого. Кроме, конечно, треклятого моря. Ладно, дело сделано. Пора тут всё обследовать…
Призрак оставил позади разрушенные статуи – по обнажённой, глинистой земле шагала одинокая, почти бесплотная фигура. Такая же кривоногая, как и при жизни.
Смерть ведь ни единой детали не забыла. И уж точно никакого искупления не приготовила павшим.
Искупление приходит от живых, а не от мёртвых, и Вал прекрасно знал, что его нужно ещё заслужить.
Она начала кое-что вспоминать. Наконец-то. Столько времени спустя. Мать, маркитантка, раздвигавшая ноги для солдат Ашокского полка, прежде чем их отправили в Генабакис. А когда солдаты ушли, она просто взяла и умерла, будто без них могла только выдыхать, но не вдыхать, а ведь жизнь даёт то, что вдыхаешь. Вот так вот. Умерла. А дочь осталась одна, никому не нужная, никем не любимая.
Безумные жрецы и отвратительные культы, а для девочки, рождённой такой матерью, – лагерь маркитанток. Всякий путь к независимости приводил в тупик или оказывался на деле лишь ответвлением главной, накатанной дороги, той, что идёт от родителей к детям – теперь ей это было совершенно ясно.
А потом Геборик, Дестриант Трича, вытащил её – прежде, чем она сама стала только выдыхать – но нет, до него был Бидитал с его дарами забвения, его шёпот, обещания, мол, земные страдания – лишь этапы превращения куколки, а в миг смерти явится слава, расправит свои радужные крылышки. Рай.
О, это было обольстительное обетование, и тонущая душа вцепилась в него, как в грузило, опускаясь всё ниже – к смерти. Когда-то она мечтала сама резать юных, большеглазых послушниц, брать нож в руку и безжалостно отсекать наслаждение. Страдание не терпит – не выносит! – одиночества; и в этом желании делиться нет и тени альтруизма. Эгоизм кормится злобой, а всё остальное отбрасывает.
За свою короткую жизнь она видела слишком много, чтобы поверить в любую другую проповедь. Бидитал любил боль, и эта любовь питала в нём потребность дарить другим бесчувствие. А бесчувствие в нём самом позволяло дарить боль. Ну а искалеченный бог, которому он якобы поклонялся… что ж, Увечный знал, что ему никогда не придётся держать ответ за свой обман, за лживые обещания. Он ведь отыскивал жизни, которые больше никому не принадлежали, и потому мог свободно выбрасывать тех, чьими жизнями воспользовался. Она поняла, какое это изысканное рабство: вера, главный постулат которой невозможно доказать. Такую веру не убьёшь, не задушишь. Увечный Бог всегда найдёт множество смертных голосов, которые станут повторять его пустые обещания, а внутри его деспотичного культа будут процветать зло и скверна.
