Вера, обусловленная болью и чувством вины, не может провозглашать моральную чистоту. Вера, укоренённая в крови и страдании…
– Мы – павшие, – вдруг сказал Геборик.
Насмешливо ухмыльнувшись, Скиллара забила «ржавый лист» в трубку и затянулась.
– Жрец войны такое и должен говорить, верно? А как же великая слава, которую можно обрести в жестокой бойне, старик? Или ты не веришь в необходимость равновесия?
– Равновесие? Это иллюзия. Будто пытаешься сосредоточиться на одном-единственном лучике света и не обращать внимания на остальной его поток – и на мир, который он освещает. Всё вечно пребывает в движении, всё изменяется.
– Точно как эти треклятые мошки, – пробормотала Скиллара.
Резчик, который ехал перед ними, оглянулся.
– Об этом я как раз думал, – сообщил он. – Это ведь трупные мухи. Мы что, едем к месту какой-то битвы, как вы думаете? Геборик?
Старик покачал головой, его янтарные глаза на миг вспыхнули в послеполуденном свете.
– Я ничего такого не чувствую. Земли впереди такие же, как и здесь.
Они подъехали к широкой долине с редкими скоплениями мёртвого, пожелтевшего тростника. Сама земля стала почти совсем белой, потрескалась, точно разбитая мозаика. Тут и там виднелись горки, сложенные, похоже, из палок и тростника. Оказавшись на краю долины, они остановились.
Ветер вынес на край мёртвого болота рыбьи кости, рассыпал их ковром под ногами. На ближайшем кургане виднелись птичьи кости и остатки скорлупы. Болота эти умерли внезапно, когда птицы только начали гнездиться.
В долине кишмя кишели мухи, поднимались с земли жужжащими тучами.
– Нижние боги, – проговорила Фелисин, – нам придётся её проехать?
– Справимся, – сказал Геборик. – Тут не так уж далеко. Если попытаемся её объехать, не успеем до темноты. К тому же, – старик взмахнул рукой, указывая на мух, – мы ещё даже не въехали в долину, а насекомые нас уже отыскали, так что, объезжая, мы от них не избавимся. Эти хотя бы не кусаются.
– Ну, поехали тогда, – не выдержала Скиллара.
Серожаб спрыгнул в долину, принялся пробивать дорогу раскрытой пастью и молниеносным языком.
Резчик пустил коня рысью, а затем, когда мухи взвились вокруг, – карьером.
Остальные последовали за ним.
Мухи, как сумасшедшие, падали на его кожу. Геборик прищурился, когда бесчисленные твёрдые тельца врезались ему в лицо. Даже солнечный свет поблёк за этой безумной тучей. Мухи забились в рукава, в штанины потёртых леггинсов и под тунику на спине. Старик сжал зубы, чтобы перетерпеть это мелкое неудобство.
Равновесие. Слова Скиллары почему-то его обеспокоили – нет, наверное, даже не сами слова, а чувство, что в них прозвучало. Бывшая послушница, которая теперь отрицала всякую форму веры – он ведь и сам когда-то это сделал и, вопреки вмешательству Трича, всё ещё желал достигнуть. В конце концов, богам войны не нужны никакие слуги, кроме бесчисленных легионов, которые у них всегда были и всегда будут.
Дестриант, что кроется за этим званием? Собиратель душ, обладающий силой – и правом – убивать во имя бога. Убивать, исцелять, вершить правосудие. Но правосудие – для кого? Я не могу отнять жизнь. Уже не могу. Не смогу. Ты ошибся в выборе, Трич.
Столько мёртвых, столько призраков…
Мир и так жесток – не нужны здесь ни он сам, ни ему подобные. Всегда найдутся глупцы, готовые вести других в битву, чтобы возликовать в кровопролитии, оставляя позади набухший, всхлипывающий след мучений, страданий и горя.
Довольно.
Теперь он жаждал лишь избавления, только ради этого и жил, ради этого тащил за собой этих невинных на выжженный, опустошённый остров, который воинственные боги напрочь очистили от всякой жизни. О, нет, он им не нужен.
Вера и стремление к воздаянию лежат в сердце всякой истинной армии, – фанатики со своей злокозненной, жестокой уверенностью. И они плодятся, как мухи, в любом сообществе. Но достойные слёзы происходят от смелости, а не трусости, эти же армии полным-полно трусов.
Лошади вынесли спутников из долины, мухи вились и вертелись в воздухе, преследовали беглецов.
Они выехали на дорогу, ведущую от развалин причала, что стоял на прежней кромке берега. Глубокие колеи уходили выше по склону, остались ещё с тех времён, когда болото было озером. Теперь эти колеи изорвали когти дождей, ибо вода не находила прибежища в корнях – ведь растительность миновавших столетий исчезла. Деревья вырубили, траву съели.
Лишь пустыню мы оставляем за собой.
Путники поднялись на гребень, где дорога выравнивалась, а затем принималась пьяно петлять по равнине, среди известняковых холмов; вдалеке же, на расстоянии примерно трети лиги к востоку, виднелась маленькая, ветхая деревушка. Пристройки с пустыми загонами для скота и огороженными выгулами. В стороне от дороги, рядом с краем деревушки свалено полсотни древесных стволов: древесина серая, как камень, там, где её не очернило пламя, – но, похоже, даже в смерти деревья сопротивлялись своему уничтожению.
Такое ожесточённое упрямство было понятно Геборику. О да, сделай себя непригодным, бесполезным для людей. Только так можно выжить, даже если уцелеют от тебя лишь кости. Неси своё послание, мёртвое древо, швыряй прямо в наши вечно слепые глаза.
Серожаб сбавил скорость и теперь скакал в десяти шагах справа от Резчика. Судя по всему, даже в животе у демона уже не осталось места для мух, ибо его широкая пасть оставалась закрытой, вторые веки прикрывали глаза – молочно-белые, сомкнутые так плотно, что виднелись лишь узкие щёлки. А настырные насекомые так облепили всё тело Серожаба, что оно казалось почти чёрным.
Как и спина Резчика впереди. И конь, на котором скакал даруджиец. Со всех сторон земля кишела, бурлила поблёскивающими, обезумевшими мухами.
Их так много.
Так много…
«Секрет… покажу… сейчас…»
Словно дикий зверь, который внезапно пробудился, Геборик выпрямился в седле…
Лошадь Скиллары шла карьером за скакуном Дестрианта, чуть левее старика, а следом ехала Фелисин. С нарастающей тревогой она выругалась, когда мухи окружили всадников полуночной тучей, поглотили весь свет, а в жужжании вдруг послышался шёпот, слова, которые ползли в её сознание, перебирая десятком тысяч крохотных ножек. Скиллара с трудом сдержала крик…
А её лошадь закричала от смертной боли. Пыль под нею завертелась, взвихрилась, обретала форму.
Ужасный, влажный, скребущий звук – и что-то длинное и острое вышло между лопаток её лошади. Из раны хлестнула густая и яркая кровь. Лошадь пошатнулась, передние ноги её подогнулись, а затем животное рухнуло, так что Скиллара вылетела из седла…
И покатилась по ковру из раздавленных насекомых, а копыта коня Геборика гулко рокотали вокруг неё, скакун визжал в агонии, накренился влево, но что-то – кошачья грация, полосатая шкура – с рычанием молниеносно спрыгнуло со спины умиравшего коня…
