– Он не умер там, Корабб.
– Что? Но мы же сами видели…
– Как его ранили. Да. Видели… попытку убийства. Но нет, друг мой, Первый меч не погиб – он жив и доныне.
– Так где же он?
– Где – не важно. Ты должен спросить: «Кто он теперь?» Спроси, Корабб Бхилан Тэну'алас, и я отвечу.
Корабб задумался. Даже отравленный парами дурханга Леоман Кистень был слишком умён для него. Слишком прозорлив, способен увидеть то, что оставалось скрытым от Корабба. Он был величайшим полководцем из всех, рождённых в Семи Городах. Он бы одолел и Колтейна. С честью. И если бы только ему позволили, он бы раздавил Тавор и даже Дуджека Однорукого. Тогда бы настало истинное освобождение всех Семи Городов, и отсюда восстание против проклятой Империи разбежалось бы, точно круги по воде, а все народы сбросили бы рабское ярмо. Это трагедия, истинная трагедия.
– Благословенный Дэссембрей следует за нами по пятам…
Леоман закашлялся и выпустил облако дыма. Согнулся пополам, продолжая кашлять.
Корабб потянулся за бурдюком с водой и сунул его в руки командиру. Тот наконец отдышался и отпил воды. Затем распрямился с шумным вздохом и ухмыльнулся:
– Ты – просто чудо, Корабб Бхилан Тэну'алас! Но отвечу тебе: очень надеюсь, что это не так!
Кораббу стало очень грустно. Он сказал:
– Ты смеёшься надо мной, командир.
– Вовсе нет, о благословенный Опоннами безумец, – единственный мой друг, оставшийся среди живых, – вовсе нет. Этот культ, понимаешь? Господин трагедий. Дэссембрей. Это и есть Дассем Ультор. Не сомневаюсь, что ты это сам понимал, но подумай: чтобы установился культ, религия, с клиром, жрецами и прочим, нужен ведь и бог. Живой бог.
– Дассем Ультор взошёл?
– Я полагаю, да. Хоть он и бог поневоле. Отказник, как и Аномандр Рейк из тисте анди. Оттого он странствует – в вечном бегстве и, быть может, в вечном поиске…
– Чего?
Леоман покачал головой. Затем сказал:
– И'гхатан. Да, друг мой. Там мы дадим бой, и это название станет проклятьем для малазанцев на все века, проклятьем, что горечью отравит их языки. – Внезапно он сурово взглянул на Корабба. – Ты со мной? Что бы я ни приказал, какое бы безумие внешне ни одолело меня?
Что-то во взгляде командира напугало Корабба, но воин кивнул:
– Я с тобой, Леоман Кистень. Не сомневайся в этом.
В ответ последовала кривая усмешка:
– Я не буду ловить тебя на слове. Но благодарю за него.
– Почему же ты усомнился в моём слове?
– Ибо я-то знаю, чтó собираюсь сделать.
– Расскажи мне.
– Нет, друг мой. Это – моё бремя.
– Ты ведёшь нас, Леоман Кистень. Мы пойдём за тобой. Ты сам сказал, что несёшь всех нас. Мы – груз истории, бремя свободы, но и под ним – ты не согнулся…
– Ах, Корабб…
– Я говорю лишь то, что было известно и прежде, но не произносилось вслух, командир.
– Есть великая милость в молчании, друг мой. Но не важно. Дело сделано, ты сказал то, что сказал.
– Я лишь больше тебя огорчил. Прости меня, Леоман Кистень.
Леоман вновь приложился к бурдюку с водой, затем сплюнул в огонь.
– Не стоит больше об этом говорить. И'гхатан станет нашим городом. Четыре-пять дней. Пора давильни уже завершилась, верно?
– Сезон оливок? Да, когда мы прибудем, в город привезут урожай. Соберётся тысяча купцов, и работникам придётся наново замостить дорогу к побережью. И явятся горшечники и бондари, возчики и караванщики… Воздух озолотится пылью и запылится золотом…
– Да ты поэт, Корабб. Торговцы и их наёмная охрана. Скажи, как думаешь, примут они мою власть?
– Должны принять.
– Кто фалах'д этого города?
– Ведор.
– Который?
– Тот, что с лицом, как у хорька, Леоман. Его рыбоглазого братца нашли мёртвым в постели любовницы, а саму блудницу так и не отыскали: она, верней всего, разбогатела и скрывается – или уже лежит в неглубокой могиле. Обычная история среди фалах'дов.
– Мы уверены, что Ведор по-прежнему стоит против малазанцев?
– До сих пор ни флот, ни армия не могли до него добраться. Ты сам это знаешь, Леоман Кистень.
Тот медленно кивнул, снова глядя в огонь. Корабб поднял глаза к ночному небу.
– Однажды, – проговорил он, – мы пройдём по Дорогам в Бездну. И так узрим все чудеса вселенной.
Леоман поднял взгляд и прищурился.
– Там, где звёзды сбились в плотные жилы?
– Это дороги, Леоман. Ты ведь не веришь этим безумным учёным?
– О, да. Все учёные безумны. И никогда не говорят ничего, чему стоило бы верить. Значит, дороги. Огненные тропы.
– Конечно, – продолжил Корабб, – до этого нам ещё много лет ждать…
– Как скажешь, друг мой. А теперь – лучше иди-ка отдохни.
Суставы скрипнули, когда Корабб поднялся.
– Да приснится тебе слава нынче ночью, командир.
– Слава? О, да, друг мой. Наша огненная тропа…
– А-а-ай, у меня от этого слизня несварение. Это всё икра!
– Этот ублюдок собрался в И'гхатан.
Сержант Смычок покосился на Флакона:
– Ты что, опять думал? Нехорошо это, солдат. Совсем нехорошо.
– Ничего не могу с собой поделать.
– И того хуже! Теперь придётся мне за тобой присматривать.
Корик стоял на четвереньках и пытался раздуть угли во вчерашнем костре. Вдруг он глотнул поднятую тучу пепла, закашлялся и отшатнулся, мотая головой и моргая. Улыбка расхохоталась:
– И вновь мудрый кочевник проявил себя! Ты уже уснул, Корик, и поэтому не видел, что Битум вчера помочился в костёр, чтобы его затушить.
– Что?!
– Врёт она, – проворчал Битум, который возился неподалёку со своим вещмешком – чинил порванную лямку. – Но ты бы видел своё лицо, Корик…
– Да кто ж лицо рассмотрит под этой белой маской? Кстати, разве не нужно провести в пепле «линии смерти», Корик? Сэтийцы же так делают?
– Только когда идут в битву, Улыбка, – сказал сержант. – А теперь, женщина, затихни. Ты ничем не лучше этой треклятой хэнской собаки. Она вчера вцепилась в ногу одному хундрилу – и не отпускала!
– Надеюсь, они её зажарили, – бросила Улыбка.
– Худа с два. Кривой стоял на страже. В общем, им пришлось звать Темула, чтобы он отодрал эту тварь. Но я это вот к чему: Улыбка, тебе спину не прикрывает виканский пёс, поэтому чем меньше будешь злобствовать, тем безопасней для тебя же.
