Некоторое время все молчали. Флакон смотрел на сержанта. Смычок проверял натяжение арбалета, но чародей видел, что он размышляет. Спрут сказал:
– Ласиин их всех отозвала. Держит под рукой.
Геслер бросил на сапёра тяжёлый, оценивающий взгляд:
– Такое говорят, Спрут?
– И такое тоже. Откуда нам знать? Может, она унюхала что-то этакое в воздухе.
– Ты-то уж точно унюхал, – пробормотал Смычок, осматривая колчан.
– Узнал только, что несколько опытных рот, которые ещё остались в Квон-Тали, получили приказ выдвигаться в Унту и город Малаз.
Смычок наконец поднял глаза:
– В Малаз? Это ещё зачем?
– Таких подробностей не рассказывали, сержант. Только куда, но не зачем. В общем, что-то затевается.
– Где ты такого наслушался? – спросил Геслер.
– Есть у нас новый сержант – Хеллиан. Она из Картула.
– Пьяненькая?
– Она самая.
– Странно, что она вообще хоть что-то заметила, – бросил Смычок. – С чего её вообще оттуда выставили?
– Об этом она молчит. Оказалась в неудачное время в неудачном месте, думаю – поэтому у неё так рожу сводит, как только об этом речь заходит. В общем, сперва её отправили в город Малаз, а потом перевели на корабль в Напе – ну и в Унту. И она никогда так не напивается, чтоб ослепнуть.
– Ты ей ляжки пощупать собрался, Спрут?
– На мой вкус она слишком молоденькая, Скрип, но бывает и похуже.
– Мутноглазая баба, – фыркнула Улыбка. – На большее тебя, наверное, не хватит, Спрут.
– Когда я ещё пацаном был, – проговорил сапёр, вынимая из ящика гранату – «шрапнель», как с ужасом понял Флакон, когда Спрут начал подбрасывать и ловить её одной рукой, – всякий раз, когда я что-то неуважительное говорил о старших, папаша уводил меня на задний двор и бил до полусмерти. Сдаётся мне, Улыбка, твой отец слишком уж баловал свою любимую дочурку.
– Только попробуй, Спрут, и я тебе нож в глаз всажу.
– Кабы я был твоим отцом, Улыбка, я бы уже давно с собой покончил.
При этих словах она смертельно побледнела, но этого никто не заметил, поскольку все неотрывно следили за взлетавшей и падавшей гранатой.
– Положи на место, – приказал Смычок.
Спрут иронично приподнял бровь, затем улыбнулся и опустил «шрапнель» в ящик.
– Всё одно выходит, что Хеллиан себе подобрала толкового капрала, а это нам подсказывает: она не совсем мозги растрясла, хоть и хлещет бренди, как воду.
Флакон встал:
– Кстати, вот о ней я забыл. Где они стоят, Спрут?
– Возле повозки с ромом. Но она уже знает про сбор.
Флакон покосился на ящик со взрывчаткой:
– Да? Ну, тогда я по пустыне прогуляюсь.
– Далеко не отходи, – сказал сержант, – может, там Леомановы воины бродят.
– Верно.
Вскоре он уже увидел место вечернего сбора. Сразу за обвалившимся хлевом маг приметил поросшую жёлтой травой груду мусора размером с небольшой курган. Поблизости никого не было. Флакон подобрался к горке, и шум лагеря у него за спиной стих. Солнце уже клонилось к закату, но ветер оставался жарким, как дыхание кузни.
Обтёсанный камень и обломки старого фундамента, разбитые идолы, растрескавшиеся доски, кости животных и битая утварь. Флакон вскарабкался по ближнему склону, приметил самые недавние пополнения – малазанская керамика, покрытая чёрной глазурью, приземистая, самые распространённые мотивы: гибель Дассема Ультора под стенами И'гхатана, Императрица на троне, Первые герои и квонский пантеон. Местная посуда, которую Флакон видел в деревнях, что армия миновала в дороге, была куда более изысканной, удлиненная, покрытая белой или кремовой глазурью на горлышке или по краю, буро-красная в основной части, украшенная полноцветными реалистичными изображениями. Флакон остановился, приметив один такой осколок, на котором художник запечатлел «Собачью цепь». Маг поднял его, стёр пыль с изображения. Осколок сохранил часть Колтейна на деревянном кресте, над ним – марево чёрных ворон. Ниже – мёртвые виканцы и малазанцы, и пастуший пёс, пронзённый копьём. По спине чародея пробежал холодок, и он выронил осколок.
На вершине холма Флакон немного постоял, разглядывая раскинувшийся вдоль дороги малазанский военный лагерь. Тут и там мелькали верховые гонцы; в небе парили, точно облако мух, – стервятники, накидочники и ризаны.
Флакон терпеть не мог знамения такого сорта.
Сняв шлем, маг вытер пот со лба и повернулся к одану на юге. Некогда эта земля, возможно, была плодородной, но ныне превратилась в пустыню. Стоит ли за неё драться? Нет, но в мире вообще мало вещей, достойных того, чтобы за них драться. Друзья-солдаты, может быть, – ему об этом столько раз говорили старые ветераны, у которых уже ничего не осталось в жизни, кроме этого сомнительного товарищества. Такие нерушимые связи могли родиться лишь из отчаяния, когда душа сжималась до крошечного пятачка, в котором располагались любимые вещи и люди. Всему остальному ответом служило глухое безразличие, превращавшееся иногда в жестокость.
О, боги, что я здесь делаю?
Не стоило даже думать о том, как жить. Если не считать Спрута и сержанта, его взвод состоял из людей, которые в этом смысле ничем не отличались от Флакона. Юные души, которые страстно желали найти себе место в мире, где они бы не чувствовали себя такими одинокими, или души, преисполненные бравады, призванной замаскировать хрупкое и уязвимое сердце. Но всё это неудивительно. Молодёжь шла напролом даже тогда, когда всё вокруг казалось навеки застывшим, нерушимым и вечным. Юность любит, когда эмоции бьют через край, доходят до предела, она пересыпает их пламенно-острыми специями так, что можно горло обжечь и воспламенить сердце. Юность не мчится в будущее осознанно – ты просто вдруг оказываешься там, усталый, измотанный, и гадаешь, как же здесь очутился. Что ж, это понятно. Не нужно даже эхо бесконечных бабушкиных советов, которое неустанно шелестит в его мыслях.
Если, конечно, этот голос принадлежит его бабушке. Флакон уже начал в этом сомневаться.
Маг перешёл груду мусора и начал спускаться с южной стороны. У подножия в иссохшей земле виднелись выбоины, а в них – куда более древние останки – черепки с красной глазурью, выцветшие изображения колесниц и неуклюжих фигур в пышных головных уборах, со странными крючковатыми клинками в руках. Эти старинные образы сохранились на массивных кувшинах для оливкового масла, ухватившихся почти забытую древность, как будто утраченный ныне золотой век хоть чем-то отличался от текущего.
Это наблюдения его бабушки. Она не ничего доброго не говорила о Малазанской империи, но ещё меньше – об Унтанской конфедерации, Лиге Ли-Хэна, и прочих деспотиях доимперского период Квон-Тали. Она была ребёнком во времена войны между Итко-Каном и Кон-Пором, набега сэтийцев, миграции виканцев, взлёта Квонской гегемонии. «Всё только кровь да глупость, – говаривала она. – Кого ведёт, а кого и тащит. Старики со своими амбициями да молодые с бездумными порывами. Хорошо хоть Император этому конец положил – нож в спину седым тиранам и дальние войны молодым фанатикам. Это не правильно, но что в этом мире правильно? Неправильно, конечно, но лучше, чем было, а я-то помню, насколько было хуже».
