И бегущая армия Леомана Кистеня приняла этот дар – скакала под безжалостным ветром дни напролёт, и дни сливались в недели, а мир сжался в сплошную стену песка в воздухе, который вызывал у выживших воинов горькие воспоминания – память о священном Вихре, молоте Ша'ик и Дриджны Апокалипсиса. Но даже в горечи скрывалась жизнь, а в ней – избавленье.
Малазанская армия Тавор по-прежнему преследовала мятежников – без спешки, без опрометчивой глупости, которую она показала сразу после смерти Ша'ик и гибели восстания. Теперь охота превратилась в размеренное мероприятие, тактическое преследование последних организованных сил, противостоявших Империи. Сил, которые, по слухам, несли с собой Священную книгу Дриджны, семя надежды для измотанных повстанцев Семи Городов.
И хотя Книги у него не было, Леоман Кистень проклинал её ежедневно. С почти религиозным пылом и чудовищным воображением он изрыгал проклятья, которые, к счастью, уносил ветер, так что лишь Корабб Бхилан Тэну'алас, скакавший рядом с командиром, их слышал. Когда Леоман уставал от своей бесконечной тирады, он начинал изобретать сложные способы, чтобы уничтожить фолиант, как только тот попадёт ему в руки. В огонь, в конскую мочу, в желчь, в пламя морантской взрывчатки, дракону в брюхо… и так продолжалось до тех пор, пока измученный Корабб не отводил коня в сторону, чтобы скакать в компании более взвешенных повстанцев.
Которые тут же принимались осыпать его тревожными вопросами, бросая беспокойные взгляды на Леомана. Что он там говорит?
Молится, отвечал Корабб. Наш командир целыми днями молится Дриджне. Леоман Кистень, говорил он, человек благочестивый.
Благочестивый, как же. Восстание разваливалось на куски, разлеталось по ветру. Города сдавались один за другим, едва завидев имперские легионы и корабли. Горожане обращались против своих же соседей, страстно желая предоставить малазанцам преступников, повинных во множестве жестокостей, совершённых во время восстания. Прежних героев и мелких тиранов тащили на суд оккупантов, и жажда крови была сильна. Такие вести приносили им караваны, которые мятежникам удавалось перехватить в ходе своего непрестанного бегства. И с каждой такой новостью Леоман становился всё мрачнее, словно едва сдерживал ярость, бушевавшую в его душе.
Это всё от разочарования, повторял себе Корабб и всякий раз вздыхал при этой мысли. Народ Семи Городов так легко и быстро отрёкся от свободы, купленной ценою столь многих жизней, и в этом скрывалась горькая истина, омерзительное свидетельство низкой человеческой природы. Значит, всё было зря? Как мог бы тогда благочестивый воин не испытывать самого острого разочарования? Сколько десятков тысяч людей погибли? И ради чего?
И Корабб повторял себе, что понимает своего командира. Понимает, что Леоман не может просто сдаться, пока нет, а возможно, никогда и не сможет. Держась за прежнюю мечту, он придаёт смысл всему, что произошло.
Сложные мысли. Долгие часы Кораббу пришлось хмуриться, чтобы прийти к ним, чтобы проникнуть в сознание другого человека, увидеть мир его глазами, пусть лишь на миг, прежде чем отступить в недоумении. Выходит, он увидел на миг то, из чего сделаны великие вожди – в битве, в делах державных. Способность менять в уме точку зрения, видеть предмет со всех сторон одновременно. А Кораббу, честно говоря, по силам было лишь держаться одного ви́дения – своего собственного – посреди хаоса и беспорядка, которыми мир так щедро его одаривал.
Если бы не командир, Корабб наверняка бы пропал.
Взмах руки в перчатке, и Корабб пришпорил своего скакуна, чтобы оказаться рядом с Леоманом.
Замотанное шарфом лицо под плотным капюшоном склонилось поближе, пальцы отдёрнули ото рта грязный шёлк, чтобы командир смог прокричать слова, которые расслышал Корабб: «Ну и где мы, Худ нас побери?»
Корабб ошеломлённо уставился на Леомана, затем прищурился и вздохнул.
Её палец вызвал столпотворение, прорыв канавку поперёк нахоженной дорожки. Муравьи в замешательстве бегали туда-сюда, а Самар Дэв следила за их возмущённой вознёй, за тем, как вскидывают головы и разевают жвалы солдаты, словно готовые бросить вызов самим богам. Точнее, в данном случае, женщине, которая медленно умирала от жажды.
Она лежала на боку в тени повозки. Солнце едва миновало зенит, и воздух был тих и неподвижен. Жара совершенно лишила её сил. Похоже, ей уже не удастся продолжить свою войну с муравьями, и эта мысль вызвала укол сожаления. Внести беспорядок в предсказуемую, омерзительно-однообразную жизнь – это ли не достойная цель? Ну, может, и не достойная, но уж точно интересная. Вот такие – богоподобные – мысли в последний её день среди живых.
Её внимание привлекло движение. Пыль на дороге задрожала, и вдали послышался приближающийся гром, гулкий, точно дробь глиняного барабана. По этому тракту в Угарат-одане путники ездили нечасто. Его проложили в далёком прошлом, когда караваны ходили по десяткам торговых путей между дюжиной больших городов, центром для которых служил старинный Угарат, но все эти города, за исключением Каюма на берегу реки и самого Угарата, обезлюдели больше тысячи лет тому назад.
Но всё равно даже одного всадника хватило бы, чтобы её спасти, ибо Самар Дэв обладала достойным набором женских чар и оказалась здесь одна. По слухам, этой дорогой иногда пользовались разбойники и налётчики для перехода между нахоженными торговыми трактами. Однако разбойники славились отсутствием всякого великодушия.
Топот копыт приблизился, затем замедлился, и в следующий миг Самар Дэв обдало тучей горячей пыли. Конь фыркнул – до странности злобный звук, – а потом послышался более мягкий стук: всадник спрыгнул на землю. Тихие шаги прозвучали совсем рядом.
Кто это? Ребёнок? Женщина?
Рядом с тенью от повозки легла другая, и Самар Дэв повернула голову, чтобы рассмотреть фигуру, которая обошла повозку и теперь разглядывала женщину на земле.
Нет, не ребёнок и не женщина. Да и не человек вовсе, наверное. Какое-то чудище. На невероятно широких плечах изодранная белая шкура. За спиной меч из осколка кремня с обмотанной кожей рукоятью. Самар Дэв заморгала, стараясь рассмотреть его получше, но яркое небо позади незнакомца помешало ей. Настоящий великан, который ходит тихо, словно пустынный пард, – оживший кошмар, галлюцинация.
А затем он заговорил, но явно обращался не к ней.
– Придётся тебе отложить трапезу, Погром. Эта ещё жива.
– Погром ест мёртвых женщин? – хриплым голосом спросила Самар. – С кем же ты путешествуешь?
– Не с кем, – ответил великан. – На ком.
Он подошёл ближе и присел на корточки рядом с ней. Что-то было у него в руках – мех с водой, – но женщина просто не могла отвести взгляда от лица незнакомца. Ровные, грубые черты, рассечённые безумной татуировкой в виде разбитого стекла, меткой беглого раба.
– Я вижу твою повозку, – сказал великан на племенном диалекте, но со странным акцентом, – но где зверь, который её тащил?
– На днище, – ответила она.
