Все эти новоиспечённые культы с ужасающими рисунками – все они ничего не сделали, чтобы прославить Собачью цепь. Они и не собирались. Вместо этого, как казалось Кенебу, они предпринимали жалкие попытки найти связь с былой славой, со временем и местом исторической важности. Он был уверен, что постепенно и Последняя осада И'гхатана будет возведена в статус мистического события. И мысль об этом так его раздражала, что он хотел оказаться как можно дальше от земли, где рождалось и взращивалось такое богохульство.
Блистиг заговорил:
– В таких бурных водах сложно бросить якорь, адъюнкт. Возможно, нам стоит пройти ещё пару лиг…
– Нет, – сказала она.
Блистиг посмотрел на Кенеба.
– Погода изменится, – сказал Нихил.
Дитя с морщинами на лице. Вот настоящее наследие Собачьей цепии. Морщины на его лице и запятнанные красным руки.
А кроме него – Темул, молодой виканец во главе озлобленных и обиженных стариков, которые до сих пор мечтали отомстить убийцам Колтейна. Он ездил верхом на лошади Дукера – тощей кобыле, чьи глаза, Кенеб мог поклясться, были переполнены грустью. Темул всегда возил с собой свитки, предположительно содержащие писания самого историка, хотя он никогда их никому и не показывал. Этот столь юный воин взял на себя ношу воспоминаний и ухаживал за стариком, который когда-то был солдатом Старой гвардии, в последние месяцы его жизни. Этот старик как-то необъяснимо тронул виканского юношу. Кенебу уже это казалось достойной историей, но её никогда не расскажут, ведь только Темул понимает её, храня в памяти каждую, даже малейшую деталь. Но он не рассказчик историй, не тот, кто станет объяснять. Нет, он просто проживает их. И это – то, к чему так стремятся культисты, но то, чего они никогда не смогут ощутить.
Кенеб не слышал ни звука из огромного лагеря позади. Но из ума у него не шла одна-единственная палатка. Мужчина, лежащий там, уже много дней ничего не говорил. Его одинокий глаз, казалось, уставился в никуда. Лекари исцелили то, что осталось от Тина Баральты, по крайней мере, его плоть и кости. Увы, дух так просто не исцелить. Родина «Красных клинков» жестоко с ним обошлась. Кенеб гадал, настолько ли человек в палатке мечтал покинуть Семь Городов, насколько он сам.
Бездна сказала:
– Чума становится более заразной. Серая Богиня охотится на нас.
Адъюнкт повернулась к ней.
Блистинг выругался и сказал:
– С каких пор Полиэль решила присоединиться к проклятым мятежникам? Она ведь сама перебила большинство из них, разве не так?
– Я не понимаю почему, – ответила Бездна, качая головой. – Но её смертоносные глаза теперь уставились на малазанцев. Она охотится на нас, и с каждой секундой – всё ближе.
Кенеб закрыл глаза. Разве с нас ещё не достаточно невзгод?
Почти сразу с наступлением рассвета они наткнулись на мёртвую лошадь. Среди роя пожиравших тушу накидочников виднелись две костяные ящерицы, которые стояли на задних ногах, их головы, то ныряли, то взвивались, охотясь, хрустя и чавкая насекомыми, размером с птиц.
– Худов дух, – прошептала Лостара, – что это такое?
– Телораст и Кердла, – ответила Апсалар. – Духи, прикованные к этим маленьким скелетам. Они уже некоторое время являются моими спутниками.
Калам подошёл ближе и наклонился над лошадью.
– Те ящерокоты, – сказал он. – Напали со всех сторон. – Он выпрямился, осматривая скалы. – Предположу, что Масан Джилани не пережила эту засаду.
– И ошибёшься, – раздался голос со склона по правую руку от них.
На вершине, свесив вниз ноги, сидела женщина. Одна её нога была покрыта кровью от бедра до потрескавшегося кожаного сапога. Тёмная кожа Масан Джилани была пепельно-бледной, глаза – мутными.
– Не смогла остановить кровотечение, зато убила одну тварь и ранила вторую. А потом пришли Гончие…
Капитан Фарадан Сорт повернулась к отряду.
– Смрад! Живо на передовую!
– Спасибо за нож, – сказала Масан Джилани Апсалар.
– Оставь себе, – сказала та.
– Жаль, что так с лошадью вышло.
– Мне тоже, но ты не виновата.
Калам сказал:
– Ну, похоже, нас ждёт куда более долгая прогулка.
Флакон вышёл вперёд следом за Смрадом. Он подошёл достаточно близко, чтобы увидеть два птицеподобных скелета, сидевших на трупе лошади, которые пытались отловить и перебить всех накидочников. Он следил за их бросками, за тем, как извиваются костяные хвосты, как тьма их душ разливается вокруг, будто дым из треснувшего кальяна.
Кто-то подошёл к нему, и маг оглянулся. Скрипач, чьи голубые глаза уставились на нежить.
– Что ты видишь, Флакон?
– Простите, Сержант?
Скрипач взял его за руку и оттянул в сторону.
– Говори, как есть.
– Призраков, вселившихся в этих скелетов.
Сержант кивнул.
– Апсалар сказала то же самое. Скажи, что это за призраки?
Нахмурившись, Флакон замешкался.
Скрипач шёпотом выругался.
– Флакон.
– Ну, я предполагал, что она знает, но у неё есть причины об этом не упоминать, а потому я думал, что будет вежливо…
– Солдат…
– Я имею в виду, что вы с ней были в одном взводе и…
– Большую часть времени, что я её знал, она была одержима Узлом. А потому я не удивлён её молчанию. Так вот, Флакон, какая плоть раньше была домом для этих духов?
– Вы хотите сказать, что не доверяете ей?
– Я даже тебе не доверяю.
Нахмурившись, Флакон отвёл взгляд, глядя на то, как Смрад работает над Масан Джилани, ощущая присутствие колдовства Дэнул… и что-то вроде духа самого Худа. Будь он проклят, этот ублюдок – некромант!
– Флакон.
– Что, сержант? О, простите. Я просто задумался.
– Над чем?
– Ну, над тем, зачем Апсалар держит на цепи двух драконов.
– Это не драконы. Это крошечные ящеры…
– Нет, сержант. Это драконы.
Глаза Скрипача медленно расширились.
Флакон так и знал, что ответ ему не понравится.
Глава четырнадцатая
Есть, друзья мои, нечто глубоко циничное в самой идее рая, что ждёт человека после смерти. Искушение – в бегстве. Обетование – в оправдании. Не нужно принимать на себя ответственность за мир, каким он является, и, как следствие, не нужно и пытаться его изменить к лучшему. Чтобы стремиться к изменениям, к истинному благу в этом смертном мире, пришлось бы признать и принять в собственной душе, что этот бренный мир обладает самостоятельной целью, что его величайшая ценность – не для нас, но для наших детей и их потомков. Рассматривать жизнь лишь как быстрое странствие по нечистой, мучительной тропе – ставшей нечистой и мучительной благодаря нашему собственному равнодушию – значит примириться со всеми видами горя и несправедливости и таким образом жестоко покарать грядущие поколения.
