Отчасти Банашар и сам бывал таким, в лучшие дни. В другие – как сегодня, к примеру – ему бы не достало сил претендовать на тень прежнего, пусть и не слишком достоверного величия. Нынче он пришёл в «Висельника» довольно рано после обеда, в надежде растянуть этот вечер насколько возможно – разумеется, изрядно сдабривая его спиртным, пока блаженное забытьё не поглотит его в одной из завшивленных каморок на втором этаже.
Было бы просто, думал он, пригибаясь в дверях и задерживаясь, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку, рассматривать гомон как единую сущность, объединяющую множество ртов, и считать окружающий шум не более осмысленным, чем бурый поток, вырывающийся из сточной трубы. Однако Банашар научился по-новому оценивать странные колебания звуков, исторгаемые человечьими глотками. Для большинства речь была средством ни о чём не думать, другие словом звали на помощь, как утопающие, захлёбывавшиеся ужасом осознания чего-то тайного, открывшегося им одним, и избегавшие молчания как самой опасной ловушки. Были и те, кто не подходили ни под одно из этих определений. Те, кто использовал окружающий шум как прикрытие, прятался за ним, безмолвно и безучастно, отгораживаясь от всего мира.
Банашар, который некогда был жрецом и для кого привычным было погружение в речитативы и ритмичные напевы гимнов и молитв, временами искал компании таких людей, даже если удовольствие от общения было довольно сомнительным.
Сквозь завесу дурханга и «ржавого листа», едкого дыма масляных ламп и чего-то вроде тумана, собравшегося под потолком, он сумел разглядеть в одном из закутков у дальней стены знакомую фигуру. Знакомую в том смысле, что Банашар пару раз оказывался с этим типом за одним столом, но при этом не знал о нём абсолютно ничего, даже имени – и про себя называл Чужеземцем.
Да он и был чужеземцем, по-малазански говорил с акцентом, который Банашар не сумел распознать, что было удивительно само по себе, поскольку бывшего жреца немало помотало по свету. На юге ему доводилось бывать и в Кореле, и в Мейре, и в Татьбе, на востоке он объездил всё от Натилога до Низины в Генабакисе, на севере – от Фалара и Арэна до Ят-Альбана. В странствиях этих ему встречались путешественники родом из таких мест, которые Банашар не мог отыскать на храмовых картах. Из Нэмила, Погибели, Шал-Морзинна, Элингарта, Тяготы, Якуруку и Статэма. Однако человек, к которому он проталкивался сейчас сквозь толпу матросов и завсегдатаев, по обычаю стекавшихся в таверну ближе к вечеру, говорил с акцентом, какого никогда прежде Банашару слышать не доводилось.
Впрочем, истина никогда не оказывалась настолько интересной, как тайна, предшествующая разоблачению, и со временем Банашар научился ценить своё невежество. Ибо были области, в которых он знал много, и даже слишком – и что ему это принесло?
Проскользнув на грязную скамью напротив здоровенного чужеземца, бывший священник расстегнул застёжку потрёпанного плаща и, передёргивая плечами, высвободился из его объятий. В прежние времена – очень давно – подобная небрежность, чреватая неприглядными замятинами, привела бы его в ужас, однако с тех пор бывшему жрецу немало ночей пришлось провести в этом самом плаще, в забытье, на заблёванном полу, а дважды – и на мостовой в грязном переулке, и с тех пор, увы, его требования к своему внешнему виду заметно упростились.
Сейчас, свалив позади себя грубую ткань, он откинулся назад, приветствуя одну из подавальщиц Купа, хозяина заведения, которая уже спешила к столу с кружкой местной мочи – жидкого, пузырящегося эля, который, по слухам, настаивался на пиявках. Перед тем, как сделать первый глоток этого отдававшего медью пойла, как было принято у местных, Банашар недоверчиво прижмурил один глаз.
Чужеземец, отметивший появление собутыльника коротким взглядом и ещё более краткой усмешкой, молча продолжал баюкать в своих лапищах глиняную кружку с вином.
– Против якатаканского винограда дурного слова не скажу, – заметил бывший священник. – Но местная водица превращает твоё любимое вино в змеиную мочу.
– Да, похмелье тяжёлое, – согласился Чужеземец.
– И это то, чего ты добиваешься?
– Верно. Будит меня ночью раз за разом, почти каждый колокол. Башка трещит, мочевой пузырь вот-вот лопнет… но ведь не проснись я, так он бы мог и правда лопнуть. Сечёшь?
Банашар кивнул, обвёл взглядом таверну.
– Народу сегодня побольше обычного.
– Это тебе так кажется, потому что ты тут давно не был. Из Корела за прошлые три ночи три транспортных судна дошли и конвой.
Бывший священник посмотрел на моряков чуть внимательнее.
– Много болтают?
– Вроде того.
– И как прошла кампания?
Чужеземец повёл плечами.
– Иди и спроси, если тебе надо.
– Нет. Слишком много усилий. В этом вечная беда с вопросами…
– На них дают ответы. Да, ты это уже говорил.
– С этим у нас тоже беда – мы вечно повторяем одно и то же.
– Это ты, а не я. И в последнее время стало хуже.
Банашар сделал два глотка, утёр губы тыльной стороной ладони.
– Хуже. Да, точно.
– Ничего хорошего нет, – заметил Чужеземец, – когда человек торопится.
– Это гонка, – возразил Банашар. – Достигну ли я края и сигану вниз или спасение подоспеет вовремя? Я предложил бы пари на пару монет… и лучше ставь на первый вариант, чисто между нами.
Гигант – который при разговоре крайне редко поднимал взгляд и чьи кисти и запястья были испещрены шрамами и рубцами, – потряс головой.
– Если спасение – это женщина, только последний дурак возьмётся ставить против меня.
Покривившись, Банашар поднял кружку.
– Отличная мысль, друг. Предлагаю тост: за всех утраченных возлюбленных в этом мире. Что случилось с твоей? Или это слишком личный вопрос для столь неуверенных отношений, как наши?
– Не на тот ты камень прыгнул, – проговорил Чужеземец. – Я никого не терял, и, может, порой я и был бы рад махнуться с тобой местами, но не сегодня. И вчера тоже нет, и за день до того. Если задуматься…
– Не стоит продолжать. Моё спасение не женщина, и даже будь оно женщиной, не в женственности было бы дело, если ты понимаешь, о чём я.
– А, так это у нас опять был этот, как бишь его, гипотетический разговор?
– Да ты обучался малазанскому у культурного морехода, как я погляжу? Впрочем, слово «гипотетический» сюда не совсем подходит. Скорее, метафорический, я бы сказал.
– Уверен?
– Разумеется, нет, но ведь дело не в этом, согласись? Женщина – это разбитое сердце или просто глинистый склон, по которому ты скользишь, пока тебя не накроет… пока не накроет всех нас. – Банашар допил эль, помахал кружкой, приподнявшись с места, затем, рыгнув, вновь рухнул на скамью. – Говорят, один моряк-напанец выхлебал целый кувшин этого пойла, а потом пустил газы, стоя слишком близко к лампе. Ползадницы себе спалил. И я не могу не задаться вопросом, проливает ли это на тему нашего разговора какой-то свет?
